Сегодня утром я послал Вам заказную бандероль — корректуру „Котика Летаева“, об этом речь идёт на следующем листе; я завернул её в газету „Знамя Труда“ от 28 окт<ября>, где есть моя статья „Своё лицо“. Прочтите её, чтобы стало ясно, почему я не с Лениным, но и не с теми, кто хочет обрушить громы на его голову…
Посылаю Вам сегодня в этом письме поэму Есенина „Пришествие“, посвящённую Вам. Как Вы думаете, если поместить её в 3-ем „Скифе“? В ней есть чудесные места, некоторые я твержу уже несколько дней. И снова революция, как Крестный путь, как Голгофа… Растёт мальчик (и откуда что берётся); пройдя через большие страдания, быть может, и до Клюева дорастёт. Кое в чём он уже теперь равен ему…
Ремизов — „Слово о погибели Русской Земли“ — вещь совершенно удивительная по силе и глубоко мне по духу враждебная. О ней — статья моя „Две России“, непосредственно за ней следующая… Моё мнение — именно в „Скифах“ надо напечатать это великолепное „Слово“, глубоко реакционное не по внешности, а по глубокой внутренней сущности. З. Н. Гиппиус отказалась напечатать это „Слово“ в предполагавшейся Савинковской газете, заявляя, что „Слово“ это „слишком черносотенно“…
А III „Скиф“ необходимо вместе составить в Царском Селе, в декабре! Жду…» (9 ноября 1917 года).
Третий сборник «Скифы» так и не вышел. А во втором Разумник вместе со стихами Есенина, Клюева, Ганина и Орешина опубликовал две свои статьи — «Две России» и «Поэты и революция», и ещё восторженную статью Белого «Песнь Солнценосца» о клюевской поэме. В письме Разумнику от 4 января 1918 года Белый писал: «„Песнь Солнценосцев“ (так! — С. К.) одинаково нам обоим дорога. Н. А. Клюев… всё более и более, как явление единственное, нужное, необходимое, меня волнует: ведь он — единственный народный Гений (я не пугаюсь этого слова и готов его поддерживать всеми доводами внешнего убеждения)».
«Две России» — это Россия Ремизова, противостоящая России Клюева и Есенина.
«„Святая Русь“ Ремизова, исконного „старовера“, лежит „об-о-пол“ петровской революции. Но всё-таки понимает ли он, что в своей революции Пётр был в тысячи и тысячи раз более взыскующим Града Нового, чем девяносто из сотни староверов, сжигавших себя в срубах во имя „Святой Руси“?..» (Эту же мысль, усвоенную у Разумника, позже повторит Троцкий в «Литературе и революции»!)
Через несколько дней после выхода «Скифов» критик получил гневное есенинское послание:
«Дорогой Разумник Васильевич!
Уж очень мне понравилась с прибавлением не клюевская „Песнь Солнценосца“ и хвалебные оды ей с бездарной „Красной песней“.
Штемпель Ваш „первый глубинный народный поэт“, который Вы приложили к Клюеву из достижений его „Песнь Солнценосца“, обязывает меня не появляться в третьих „Скифах“. Ибо то, что Вы сочли с Андреем Белым за верх совершенства, я счёл только за мышиный писк…
Клюев, за исключением „Избяных песен“, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его „прекраснейшему“ и „белый свет Серёжа, с Китоврасом схожий“.
То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.
„Я яровчатый стих“ и „Приложитесь ко мне, братья“ противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя с Николая на овин, а…
Но об этом говорить не принято, и я оставлю это для „лицезрения в печати“, кажется, Андрей Белый ждёт уже…
В моём посвящении Клюеву я назвал его середним братом из чисел 109, 34 и 22. Значение среднего в „Коньке-горбунке“, да и во всех почти русских сказках — „так и сяк“.
Поэтому я и сказал: „Он весь в резьбе молвы“, — то есть в пересказе сказанных. Только изограф, но не открыватель.
А я „сшибаю камнем месяц“, и чёрт с ним, с Серафимом Саровским, с которым он так носится, если, кроме себя и камня в колодце небес, он ничего не отражает.
Говорю Вам это не из ущемления „первенством“ Солнценосца и моим „созвучно вторит“, а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклёвывается из сердца самого себя птенцом…»
Числа 109, 34 и 22 — возраст Кольцова, Клюева и Есенина на 1917 год, на момент написания стихотворения «О Русь, взмахни крылами…». «Созвучно вторит» — слова из злополучной разумниковской статьи «Две России», которая не пришлась Есенину по душе поистине «не из ущемления» клюевским «первенством».
Самому Клюеву разумниковские слова, что Пётр был более «взыскующим Града Нового», чем староверы, сжигавшие себя в срубах, должны были стать поперёк горла… Это перекликалось в его сознании с памятным «Грядущим Хамом» Мережковского, который утверждал, что «первый русский интеллигент — Пётр… Единственные законные наследники, дети Петровы — все мы, русские интеллигенты… Кто любит Петра, тот и нас любит, кто его ненавидит, тот ненавидит и нас… Мы, „беспочвенные“ интеллигенты, предпочтём остаться с Петром и Пушкиным, который любил Петра как самого родного из родных, нежели с теми, для кого Пётр и Пушкин чужие». Для Клюева Пушкин был противоположностью Петру, ответом на реформы Петра, на его эпоху и эпоху его последователей, при которых на Руси было уничтожено четыре пятых русских монастырей.
В «Песни Солнценосца» оживает вся мировая архаика — от Назарета до Садко, которому Клюев и вкладывает в уста слова: «Я — песноводный жених, русский яровчатый стих». Это поэтическое воплощение мечты Николая Фёдорова о всенародном, всеславянском храме, ибо «славянскому племени принадлежит раскрытие мысли о всеобщем соединении и приятие её как руководства, как плана, проекта деятельности, жизни», поскольку — «нет вражды вечной, устранение же вражды временной составляет нашу задачу. России остаётся на выбор: 1) или примирить Европу и Азию, Запад и Восток (ближний и дальний) и примирить не теоретически только, как это сделал Константинополь, но и практически, устраняя причины к раздору; 2) или же самой разложиться на Азию и Европу. Даже и замечено уже было, что народ в России уйдёт в раскол, а верхние слои обратятся в католическое суеверие или в протестантское неверие».
В «Песни Солнценосца» свершается даже не примирение — соединение, и — не только сторон света, но Бездны с Зенитом.
У Есенина же, после «Преображения», где россияне — «ловцы вселенной» — старая вселенная в «Инонии» рушится и исчезает без следа. Может быть, он вспоминал читанное ему некогда Клюевым:
И о каком «храме», о каком недавно желаемом новом пришествии Христа может идти речь, когда «иное пришествие, где не пляшет над правдой смерть», несёт с собой вселенскую катастрофу, совершаемую с участием самого поэта, что сам становится подобием — нет, не «огнелобого титана», а карающего архангела.