—      Вэзи домой!

Друзья Арчила стали увещевать его.

—      В мой дом ты пойдешь? — пролепетал хромой.

—      Хай-ха! — смеялись дружки Арчила.

—      Барашка зарежешь? Ты где живешь? — сквозь смех спросил Арчил.

—      В Тулатово,— угодливо ответил Кудаберд.

Спрыгнул Арчил с арбы:

—      Ты Ханифу знаешь?

—      Ханифа?! — переспросил Кудаберд.

Но Арчил уже не слышал хромого, он уходил с дружками, горланя на всю улицу...

Все двадцать пять верст гнал Кудаберд коня: торопился привезти в село новость. Ну, теперь он, наконец, отмщен. Да как?! Нетерпение хромого было так велико, что, встретив на окраине села мальчонку-пастушка, не удержался, окликнул его:

—      Эй, ты не видел Ханифу?

—      Какую Ханифу? Бартуеву?

—      Тьфу, осел,— досадливо махнул рукой хромой и въехал в широкую улицу.

Дома он не задержался. Поручив коня брату, Кудаберд заторопился к дому Кониевых. «А что, если Ханифа скажет Арчилу, и тот встретит меня в городе? Э, подумаешь... Да я ему шею сломаю, он и не успеет пикнуть».

—      Ацамаз, о, Ацамаз! — прокричал хромой.

К нему вышла Борхан. Она прежде увидела искривленные в усмешке губы Кудаберда, а потом посмотрела ему в глаза, маленькие, злые. Хромой ожидал Ханифу, а не ее мать. Старуха с тревогой подумала о том, что привело его.

—      Где твоя дочь? — внезапно спросил Кудаберд, и у Борхан защемило сердце.— Ханифа в городе гуляет с мужчинами... Своими ушами слышал, врать не буду. Плохое о ней говорили!

Опустила низко голову старуха и жестом пригласила Кудаберда в дом. «А, испугалась позора и теперь приглашает в дом! Ты еще будешь ползать у моих ног», — хромой вошел во двор.

Борхан задвинула засов, подперла бревном калитку и, пока Кудаберд соображал, к чему это все, позвала пса.

—      Ус, ус!

Кудаберд не успел опомниться, а уж волкодав сидел у него на спине. Хромой молча и яростно отбивался от собаки, но пес рвал на нем одежду. Старуха бегала вокруг и науськивала:

—      Уист! Уист!

Черкеска уже превратилась в лохмотья, хромой упал и, укрыв голову руками, перестал сопротивляться, и тогда Борхан оттащила пса.

—      Скажи еще где-нибудь слово о Ханифе — убью,— пригрозила Борхан.

Кудаберд поднялся и, взглянув на нее, испуганно прошептал:

—      Не буду... Отпусти.

Старуха открыла калитку, и хромой выскочил на улицу.

32

Отряд Скобелева двигался по Плевненскому шоссе. Взошедшее солнце предательски пригревало, и людям, утомленным переходом, хотелось прикрыть глаза. Только Скобелев не подавал виду, что устал, хотя наравне со всеми бодрствовал всю ночь. Генерал расстегнул пальто, и все увидели сверкающего Георгия на его белом кителе.

Отряд догнал батальон драгун. Генерал пробежал взглядом по рядам и потеребил ус: у многих драгун были изорванные брюки, развалившиеся сапоги, ранцы и скаты небрежно свисали с плеч, и вид был у драгун уставший.

—      Здорово, братцы! Государь прислал сердечное спасибо за службу и молодецкое ночное дело!

—      Рады стараться, ваше превосходительство,— недружно ответили драгуны, и генерал поморщился.— Снимай шапки! Помолись богу, перекрестись, дело будет жаркое,— и сам же перекрестился.— Молодцы, вы взяли Никополь, возьмите и Плевно!

Драгуны закричали: «Рады стараться!»

—      Помните, орлы, сигнала к отступлению не будет,— Скобелев нетерпеливо дал шпоры.

Раздалась команда:

—      Накройсь!

—      Ружье вольно!

—      Марш!

Посмотрел вслед генералу Верещагин и подумал: «Смелого и пуля не берет. Всюду он поспевает». Полусотня Александра шла правее дороги. Стояла спокойная степная тишина.

Но вот послышалась ружейная пальба. Это авангард вступил в перестрелку с турками. Казаки спешились и стали готовиться к бою. Кто водил коня в поводу, кто полез за кисетом. Все делалось молча, сдержанно. На гнедом подлетел казак и отрапортовал Левису:

—      Генерал приказал прислать к нему сотню владикавказцев.

Командир полка смотрел в ту сторону, откуда явился казак. На холме стоял на белом коне Скобелев. Рядом с ним верховой, с красным знаком начальника отряда Скобелева. И белый китель генерала, и значок виднелись далеко. Казаки знали: генерал с ними.

—      Индрис Дударович,— почему-то полковник на поле боя обратился к Шанаеву по имени,— отправьте сотню подпоручика Зембатова.

Шанаев, не мешкая, поскакал в сотню.

Впереди, саженях в двухстах, вспыхивали выстрелы пехоты. Мелькали белые рубахи солдат: покажутся из-за зеленых кустов и снова прячутся.

Вдруг рядом с генералом кто-то вскрикнул: «Ой! Убили!» Шальная пуля сразила казака. Не оглядываясь, генерал сердито отвел руку с биноклем и сказал:

—      Прикажите всем разъехаться шире.

Он сердился оттого, что на наших позициях мелькали солдатские кепи и рубахи: хорошая мишень для вражеской пули. Он отметил, как, ловко стреляя, быстро передвигались вдоль линии владикавказцы.

В перестрелке наступила ночь, и трубач сыграл: «Отходить». Но на позициях, кроме секретов, остались осетины, продолжая стрелять по противнику. Это рассердило Левиса, и он велел ординарцу отозвать сотню.

—      Что они до сих пор делают в цепи?

Бой затих, но солдаты и казаки не спали. Выставив дозоры и разъезды, войско бодрствовало. Поздно ночью у палатки Скобелева появились трое: офицер, казак и болгарин.

Болгарин оказался протодьяконом Плевненского округа. На вопрос адъютанта, зачем он пожаловал к генералу, болгарин, волнуясь, сбиваясь, сказал:

—      Я воспитывался в России. Меня долго преследовали турки, я скрывался в Булгаренях... Турки и черкесы ушли в горы, они в лесах у Ловчи и Телеша.

Адъютант перебил его, попросил войти в палатку, усадил на стул, приказал принести еду. Но болгарин есть не стал, только выпил вина и продолжал говорить, стараясь скорее высказаться:

—      Осьму можно перейти вброд, вода выше пояса.

—      А мостов нет?

—      Есть, как нет! Но они в Булгарени и под Никополем... В Плевне не было войск, его можно было отбить. О, теперь там шесть таборов, шесть орудий и несколько сотен черкесов.

—      Ну, хорошо, вас проведут в палатку к младшим порученцам, отдыхайте,— велел адъютант и раскланялся с болгарином.

Скобелеву он не стал докладывать об этом визите, чтобы не прерывать отдых генерала.

Отряд Скобелева расположился в густой роще между Сельви и Ловче. Отсюда каждую ночь уходили разъезды. Войска слышали канонаду, доносившуюся со стороны Шипки, до которой было не более пятнадцати верст.

Полки, дивизии получали пополнение. Прибыло оно и в осетинский дивизион. Хорошо экипированные осетины, молодец к молодцу, на свежих конях, сразу же попали в объятия земляков, и не было конца расспросам. Многим с родины привезли добрые вести: родился сын, женился брат, ожеребилась кобыла, урожай собрали... И только Бабу нерадостен: умерла мать. Он вскочил на коня и ускакал по дороге на Плевну. Никто не удержал его. Ох, и ругали товарищи того, кто привез Бабу черную весть! «Зачем было понапрасну ранить сердце? Вернулся бы домой и узнал свою горькую правду»,— говорили бывалые воины.

А среди ночи в сотне появился Верещагин, нашел Фацбая и велел ехать с ним. Оказывается, Бабу, встретившись с Александром, проверявшим секреты, возвращался на бивуак. Сотник знал о горе Бабу и ни о чем не спрашивал. Ехали обочиной, как вдруг из-за кустов раздался выстрел. Пуля ранила коня под Верещагиным, он даже не успел высвободить ногу, как конь под ним повалился, придавив его к земле. Вытащив сотника из-под коня, Бабу передал ему своего вороного:

—      Езжай!

Но Верещагин решительно отказался, и разведчику пришлось прикрикнуть на него:

—      Садись!

Александр, однако, медлил, и разгневанный урядник направил на него ружье:

—      Убью.

Видя, что Бабу обезумел, сотник с его помощью уселся в седло, а когда отъехал, оглянулся: Бабу исчез. Не было слышно ни выстрелов, ни шума, и Александр, решив, что Бабу ушел от турок, перевел коня па рысь.