—      Глядите! — крикнул кто-то.

Вдоль позиций галопом несся всадник. В нем вскоре узнали Бабу. Перед ним на седле трясся турок. Обрадованный генерал не мог скрыть своей радости и,

забыв о недавнем настроении, обнял спешившегося разведчика.

—      Адъютант,— крикнул генерал.— К Георгию!

—      У меня есть, ваше превосходительство,— гордо ответил Бабу.

—      Ко второму!

Урядник вынул изо рта пленного кляп, и тот усиленно задышал. Не в силах унять дрожь, турок испуганно озирался. Генерал велел адъютанту допросить пленного, а сам в сопровождении порученцев отправился на позицию.

Бой начался задолго до рассвета артиллерийской канонадой турок. После первых выстрелов появились раненые. Солдаты торопливо пронесли на носилках раненого, стараясь идти в ногу. За носилками семенил их товарищ, то и дело поправляя на раненом сползающую шинель.

Скобелев находился на батарее.

—      Второе! — командует офицер и отбегает в сторону, чтобы проследить за полетом снаряда.

За ним также спешат наводчик и прислуга. Снаряд не долетел до турецкой позиции, разорвался, не причинив вреда неприятелю. Скобелев, опершись на саблю, наблюдал за действиями артиллеристов, потом поднес к глазам бинокль. Верстах в двух синеватой лентой вилась река Осьма. За ней раскинулся город. Вправо от Ловчи на расстоянии не более версты виднелись на равнине два сильных неприятельских редута.

—      Во-о-н ихняя батарея,— переговариваются артиллеристы.

—      Опять недолет.

—      Господин прапорщик, вы какую дистанцию определили? — спросил Скобелев.

—      Теперь 1200 сажен возьмем, ваше превосходительство!

—      Картечной гранатой?

—      Обыкновенной, ваше превосходительство!

—      Нельзя ли картечной?

—      Картечная граната! — кричит офицер.

Наводчик оседлал хобот орудия. Он старался изо

всех сил, чтобы не опростоволоситься. Уткнувшись глазами в целик, ерзая по стволу, то вертел ручку, то показывал, куда подать хобот, и, наконец, решительно спрыгнул в сторону. Офицер подбежал, чтобы проверить наводку.

—      Третье: «Пли!»

—      Вот это ловко! В самую середину угодила. Эх, как рванула! — весело крикнул наводчик.

Скобелев сел на лошадь и отъехал, довольный стрельбой. Ему навстречу все чаще попадались раненые.

—      Здорово, молодцы! Что, тебя в руку ранили? — спросил генерал солдата.—Эка пуля-дура угодила в моего молодца!

—      Так точно, ваше превосходительство!

—      До свадьбы заживет.

—      Так точно...

Со стороны наших позиций показался батальон.

—      Здорово, братцы! Спасибо вам за службу,— кричит им генерал.

—      Рады. стараться...

—      Какие вы молодцы, любо с вами служить,— продолжает Скобелев.

А когда батальон отошел, проговорил: «И какая скотина! Как растянулся строй. Вовсе не похожи на туркестанцев».

Подошла рота пластунов, последовала команда «вольно», и все заговорили разом, полезли за кисетами, повалились на траву в ожидании, когда их введут в бой.

Неприятельская граната разорвалась далеко перед позицией и кто-то из пластунов пошутил по этому поводу. Но не успел умолкнуть смех, как две гранаты одна за другой разорвались в расположении роты. Послышались стоны, крики. Пластуны в панике бросились врассыпную. К счастью, Скобелев не успел отъехать. Не сходя с коня, он крикнул:

—      Стой! Назад!

Генерал оставил коня и, находясь на виду у всех в своем неизменном белом кителе и с Георгием на шее, взошел на пригорок.

Посрамленные пластуны возвращались растерянные, не глядя друг на друга. Скобелев отдал команду встать в колонну «по четыре» и прошелся быстрым шагом вдоль строя.

—      Ружье на плечо-о! — скомандовал он, и, когда пластуны провели маневр, последовала новая команда: — К ноге! На плечо!.. К ноге!.. На месте арш!

Видимо, турки узнали белого генерала и сразу ударили в несколько пушек, но гранаты упали, не разорвавшись.

—      Правое плечо, арш! Прямо на позицию!

Солдаты отбивали шаг, словно на плацу. И когда

рота удалилась, Скобелев подошел к раненому. Его уже перевязали санитары и приготовились уносить. Он лежал на спине в разорванной белой рубахе, обнажившей широкую грудь. Гёнерал покачал головой и сделал выговор санитарам за то, что не сберегли рубаху. Санитар захлопал глазами, не зная, что и ответить, а Скобелев тем временем наклонился над раненым.

—      Не убило, значит, будешь жить.

—      Ох, тяжко, ваше...

—      И мне тяжко, молодец-удалец! Турка надо одолеть... Ты в лазарете будешь спать, а мне еще воевать,— генерал порылся в кармане и извлек оттуда серебряный рубль.— Держи, выздоравливай да возвращайся. Видишь, как нам люди нужны... И не охай, не то на гауптвахту отправлю. Ишь, как орал, думал, и в самом деле убило! С богом!

Санитары подхватили носилки, а генерал уже думал о бое, который только разгорался...

Особенно трудно пришлось первой сотне осетинского дивизиона. Неприятель, заметив аванпост, бросил против осетин три сотни конницы. Турки хотели охватить сотню с флангов, но на помощь аванпосту поспешил резерв, и они вместе отстояли позицию и даже заставили турок отступить к реке Осьме.

В цепи находились подпоручик Зембатов и бригадный адъютант Индрис Шанаев. Они возглавили преследование неприятеля, который едва спасся от порубки, перейдя Осьму вброд.

Ночь прошла спокойно, а утром, не возобновляя боя, неприятель численностью до четырех батальонов пехоты и при шести орудиях, сопровождаемый конницей, вышел из Ловчи, обогнув правый фланг наших аванпостов, и стал подниматься по плевненской дороге на высоты у села Слатина. С этих высот турки вели

огонь из орудий до тех пор, пока наша конница неожиданно не ринулась на правый фланг. А тут еще ‘на подмогу пришла сотня корнета Дударова. Началась сильная перестрелка, закончившаяся атакой. Турки отступили к селению Павликяне.

Весть о смерти Бекмурзы принес Фацбай. Выслушал его Бабу, и дрогнули у него плечи: он глухо зарыдал. Эх, Бекмурза... Он всегда говорил, что очень хочет остаться в живых и вернуться домой. Перед каждым боем просил бога уберечь его от смерти, пока не увидит родного аула.

Найдет ли Бабу в себе мужество сказать Борхан о гибели Бекмурзы? Ему никогда не приходило в голову, что он может потерять кого-то из друзей. Он видел смерть много раз, но никогда не задумывался над ней — то была чужая беда.

Трубач сыграл «по коням», и Бабу словно подбросило. Вскочил и Фацбай. Подхватили они ружья и побежали к своим коням.

21

Знаур отворил калитку и увидел Пелагею: она бежала ему навстречу, на ходу вытирая руки о подол, румяная, с неизменной улыбкой, от которой лицо ее казалось еще скуластей. В этот раз хозяйка была особенно приветлива.

—      Соколик мой! Соскучилась по тебе...

Едва он вошел во двор, Пелагея закрыла калитку на тяжелый запор и прильнула к Знауру.

—      Милый мой... Родненький, соскучилась.

В сенях Пелагея велела ему подождать, а сама ушла в избу и вскоре вернулась с деревянным ведром. Знаур недоуменно глядел на нее, думал: «А Пелагея — добрая женщина... Но почему живет без мужа?»

—      А ну скидай тряпье,— приказала хозяйка и, схватив ковш, набрала воды из бадьи.—Давай, чего вылупил глазищи? Ишь, какие черные, обжигают!..

Улыбнулся Знаур в первый раз, засучил рукава черкески.

—      Ты что же это? Совсем раздевайся... Аль не понимаешь? — Пелагея свободной рукой расстегнула высокий ворот его бешмета,— ну, чего ты застеснялся?

И Знаур разделся. Когда такое было раньше, чтобы он стоял обнаженный перед женщиной. Мылся долго, фыркал от удовольствия, а Пелагея терла ему спину. Потом принесла исподнюю рубаху, да еще холщевую, с косым воротником и длинными рукавами.

—      Вот! Так-то будет лучше, а то прет от тебя, аж дух захватывает.

С этого начались новые отношения между Пелагеей и Знауром. До сих пор он являлся к ней и работал во дворе, пока хозяйка не выносила ему еду. Знаур успевал за это время переколоть дрова, вскопать огород, каждый день чистил хлев. Работал молча, не отдыхая. И ни разу Пелагея не позвала его в дом. Станет, бывало, она на крыльце и наблюдает за ним, а если попытается заговорить, так Знаур молчит.