Принеси нам еще одну чашу, Руфь! - крикнул он громко. - У нас стало одним гостем больше.

- Я слышала, раби! - отозвалась Руфь и тут же вбежала с чашей, поставила ее на стол и, озарив всех улыбкой, вышла.

Юда и Ешуа жадно набросились на еду, едва раби Ицхак прочел молитвы на вино и хлеб. Внезапно Юда обратил внимание на доску с рисунком, лежащую на кресле у окна.

- Откуда у тебя это взялось, раби Ицхак?

- Что взялось? А… Это я рисую…

Юда подавился недожеванным куском:

- Рисующий человеческое лицо рави?!

- Я уже давно бросил кого либо учить, ты же знаешь…

- Конечно, знаю, что ты уже много лет сидишь затворником в своем доме, но какая разница? Это же лик человека! Или евреям не запрещено изображать живое?..

- Да? Во-первых, сказано лишь “не сотвори себе кумира”, а я не Юпитера или Венеру себе намалевал. А во-вторых… Твой друг снял этот запрет, и я с ним полностью согласен. Рисовать красками на доске весьма занимательно, как, впрочем, и ваять скульптуру. Но рисовать намного проще в моем возрасте и в моих стесненных обстоятельствах, да.

- Я снял запрет? Признаться, почтеннейший раби Ицхак, я не понимаю, о чем ты говоришь, - удивился Ешуа. - Мне, конечно, и в голову бы не пришло поддерживать этот нелепый запрет на рисование портретов, но… - не имея, что сказать дальше, он развeл руками.

Юда, смеясь, тоже не преминул встрять:

- Этот вопрос, дядя Ицхак, так мало волновал тех нищих и обездоленных, с которыми мы встречались все эти годы, что…

- Какая плохая память у вас, молодые люди, какая плохая память! Неужели вы не помните трех пустынников, которых встретили чуть больше года назад в Галилее и за полчаса сумели убедить этих бедных язычников, что нет на свете другого Бога, кроме Всевышнего и сына его Иисуса Христа, неужели не помните?

- Конечно, помним, - возразил Юда. - Один из них действительно хотел списать лицо Ешуа на шелковую ткань, чтобы донести его лик до своих соплеменников.

- Но я попросил их не делать этого, - подхватил Ешуа, - и, разумеется, вовсе не потому, что это запрещает закон. Мы с Юдой тогда ни на минуту не могли остановиться - боялись преследования после очередного скандала с торговцами во дворе храма и очень спешили.

- И мы предложили пустыннику, - продолжил Юда, - приложить этот шелковый платок к лицу Ешуа. Все равно смертный, сказали мы, не сможет передать в рисунке бесконечную сущность не только возлюбленного сына Господня, но и самой паршивой овцы из людского стада Его! Зато ткань, прикоснувшаяся к лицу Ешуа, возьмет в себя мельчайшие частицы кожи его, впитает капли пота его, и след этот незримый пребудет на ткани, даже когда века превратят ее в прах. Так что здесь, мой раби, ты, наверное, все же ошибся.

Старик покачал головой:

- Не ошибся, Юда, не ошибся, Ешуа, не ошибся, нет! Возвращаясь недавно от сестры своей Рахили, матери племянника моего Юды, встретил я этих трех пустынников, и показали они мне лик нерукотворный.

Юда и Ешуа в недоумении глядели на старика. Тот отпил вина из серебряного кубка и говорил дальше:

- На большом шелковом платке скверными красками было нарисовано лицо твое, Ешуа, скверно нарисовано - любой грек хохотал бы над такой мазней, я уж не говорю о том, что даже твоя мать не признала бы на этом рисунке ни одной черты своего сына. Но зато, какой был у этого лика взгляд - это немыслимо! Взгляд этот, казалось, проникает насквозь! Я до сих пор не могу понять, как столь неумелые, неловкие руки смогли сотворить такое чудо! В этом взгляде было все: боль и надежда, мудрость и сумасшествие, вера и отчаяние. Сами эти люди выглядели безумными, особенно один из них - маленький, неимоверно истощенный человечек, в пути именно он хранил этот кусок ткани, оборачивая им свою полупрозрачную плоть. Он рассказал мне ту историю, которую я только что услышал от вас. На том месте, где вы закончили, он свой рассказ продолжил, а товарищи молча кивали, подтверждая истинность его слов. Он сказал мне, что сын Божий Иисус прижал платок к своему лицу и, отдав ткань пустынникам, внезапно растворился в воздухе вместе с апостолом своим Юдой Искариотом, а на шелке якобы стал проступать нерукотворный лик, который они мне и показывали.

Окончательно проступил он, по их словам, в три дня и, что самое невероятное, они сами, по-моему, истово верили в это, а особенно тот маленький пустынник, который, наверное, в лунатическом исступлении и нанес рисунок на ткань. Ну, а дальше они поведали мне, что их племя отринуло и их, и их нового Бога. Побросав навеки очаги, жен и детей своих, пошли эти трое разносить по всему миру легенду о нерукотворном чуде. Кто-то верит их безумным рассказам - людям всегда хочется верить в чудо - и бросают им хлеб, как нищим; некоторые смеются и забрасывают их камнями - люди всегда не прочь бросить камень в ближнего своего. Но чем дальше идут три пустынника, тем больше верят они в свое чудо, в то, что глаза их Иисуса - это всезрящие очи Господни! Да!

- Но почему никто из иудеев не изорвал, не сжег рисунка? - удивился Юда.

- Не знаю, но, может, ответ в том, что ни один смертный не в состоянии спокойно выдержать этот нарисованный взгляд. Даже я, старый, многое видавший на своем веку человек, будучи не в силах сдержать дрожь во всем теле, чувствовал, что глаза на этом примитивном, в общем-то, портрете изображены если и не самим Богом, то уж, во всяком случае, при участии некой сверхъестественной силы, да.

Не знаю. Может, я ошибаюсь, и эти пустынники не обезумели вовсе и не верят сами в свое чудо, может, они великие актеры и пытались ввести меня в заблуждение так же, как ввели и всех остальных, даже умных и не склонных к глупой вере в чудеса людей. Но нет сомнения в том, что даже самый отъявленный скептик хотя бы отчасти поверит: этот взгляд - отражение духа сверхъестественного, нечеловеческого. Это так, я сам это видел, да.

- Однако же, это совсем неожиданный исход нашей встречи с теми людьми, - проговорил Ешуа и уткнулся лицом в ладони.

- И не слишком-то печальный, - добавил Юда.

- Зато выходит так, что сам сын Божий снял запрет на изображение живого. Ибо, если предположить, что ты, Ешуа, пожелал отобразить свой лик на том куске материи, то, как опровергнуть то, что Всевышний водил и моей рукой, когда я изображал твое лицо на этой доске? - Ицхак поднял свой рисунок и показал им.

Ешуа и Юда встали, чтобы лучше видеть, и замерли в восхищении.

- О, как похоже на тебя, Ешуа. Мой раби, как это получилось, ведь ты же никогда не видел моего друга до сегодняшнего дня! - вскричал Юда.

Ицхак засмеялся.

- Помнишь наш разговор, когда ты только вошел, Юда? И я сказал тебе, что мои глаза все-таки очень стары. Они все хуже различают то, что перед ними, но зато порой ясно и четко видят нечто неведомое и далекое, да. Боюсь, вы льстите мне - я рисовал этот портрет по рассказам тех людей, которые видели Ешуа, и мой сын Божий похож на твоего друга, Юда, не больше, чем на любого другого худого и рыжего еврея, недавно справившего свое тридцатилетие, да.

- Но это взгляд Ешуа! - Юда поочередно пристально всматривался то в лицо друга, то в изображение на доске.

- Да? Возможно… Глаза я пытался нарисовать похожими на те, которые смотрели на меня с шелкового полотна.

После этих слов старика Ешуа низко поклонился ему:

- Благодарю тебя, раби Ицхак, то, что ты сейчас рассказал и показал, потрясло меня.

Юда решил, что самое время перевести разговор на веселый лад.

- Может, наше потрясение объясняется еще и тем, что сегодня мы впервые за последние несколько месяцев, как следует, набили свои животы.

- Ну, раз так, мой мальчик, то все мы готовы к серьезному разговору. Начни ты, Ешуа. Ещe раз, за каким советом ты пришел ко мне?

Ешуа вернулся за стол, подпер кулаками подбородок и, медленно подбирая слова, заговорил:

- Я хочу знать, раби, не напрасно ли проходит жизнь моя, не впустую ли перемалываю я воздух языком? Подле меня есть несколько верных учеников и есть друг у меня, Юда, но неведомо мне, что думает обо мне народ, верят ли мне люди, принимают ли они веру в добро и прощение?