Но это было давно, а сейчас Павел вновь шел непрошенным гостем в дом, где ждала его тревожная неизвестность. Анатолий Владимирович сильно отстал, но даже издалека Павел слышал, как от страха стучит зубами его спутник. Дверь особняка отворилась, и оттуда вышел на редкость обыденный верзила в камуфляже.
- Вы пройдете один. Ваш спутник подождет здесь. Он не нужен для беседы.
Услышав эти слова, подоспевший уже Анатолий Владимирович сразу расслабился и с готовностью сел на лавочку возле входа.
- Нет-нет. Вы пройдете во флигель, там вас ждет чай, кофе, телевизор и все, что пожелаете. Прошу вас.
Анатолий Владимирович скрылся в двери небольшой пристройки, а Павел проследовал за охранником внутрь главного здания. Дом был обставлен чрезвычайно изысканно, несколько картин, висевших в коридоре, свидетельствовали о хорошем вкусе и безмерном богатстве хозяина. Исходя из уже известных ему фактов и собственного многовекового опыта, Павел понимал, глядя на полотна, что скорее всего здесь и Гойя, и Веласкес были подлинниками. Стоимость этих шедевров не измерить никакими деньгами.
Его провели в каминный зал, окна которого закрывали тяжелые плотные шторы, освещение наряду с разожженным камином давали неяркие светильники, расположенные по углам. Кресло, куда усадили Павла, было расположено так, что его лицо освещалось одним из светильников достаточно хорошо, чего нельзя было сказать о втором кресле, в котором его уже ждал хозяин крупный старик с совершенно белой шевелюрой и такой же седой бородой. Павел практически не мог видеть его лица, старик сидел вполоборота к Павлу и задумчиво смотрел в горящий камин. В сторону посетителя он даже не обернулся.
- Я слушаю вас, Павел, ведь так вас зовут? - старик едва заметно заикался. - Думаю, что вряд ли вы персональный водитель Анатолия Владимировича и уж тем более вряд ли коллега этого сумасшедшего человека, и не радиоактивные материалы вы приехали мне предложить! Не так ли?
- Может, и вы представитесь, или мне называть вас, как этот идиот, "господин Михаил"?
- Да называйте как угодно, разве в этом дело? С именами потом разберемся. Итак? Ваши проблемы?
- Ответьте мне, зачем вы скупаете радиоактивные материалы, какого рода террористической деятельностью вы занимаетесь и чьи интересы представляете?
- А как вы думаете, с какой стати я буду отвечать на эти вопросы?
- Будете! Не лучше ли нам сесть как-то друг против друга? - Павел прекрасно знал о силе воздействия своего тяжелого гипнотического взгляда, вырабатывавшегося столетиями, и очень хотел использовать его в беседе.
- Знаете, я предпочитаю во время беседы сидеть у огня и смотреть на него. Вы уж простите старика за неучтивость! - собеседник медленно повернул голову и встретился глазами с Павлом.
Павел вздрогнул, он понял, что перед ним человек, которого ему не подавить ничем, такой же взгляд он когда-то уже видел и помнил его, но старый раввин, вызволивший его из римской тюрьмы, жил триста лет назад, и Павел даже не знал, когда он умер и где похоронен, их единственная встреча была последней.
- Вы, по-моему, ценитель живописи, - продолжил старик, поворотясь опять к камину.
- Да, я кое-что понимаю в этом, - ответил Павел, - но…
- Знаете, я и впрямь отвечу на все ваши вопросы, начиная, впрочем, с последнего. А пока можете полюбоваться на два моих недавних приобретения.
Он щелкнул тумблером на кресле, и в одном из дальних углов громадной комнаты включилось освещение, направленное на две картины в старинных тяжелых рамах. Павел направился к ним и на полпути остолбенел. То были картины Пьетро Нанелли, проданные им несколько месяцев назад через аукцион "Сотби”.
- Не правда ли, хороши?! - в голосе старика явственно звучали иронические нотки.
Не дожидаясь ответа, старик продолжил:
- Итак, удовлетворю ваше любопытство. Представляю я себя и только себя, жизнь научила меня не декларировать никаких репрезентативных функций. А уж чьи интересы совпадают с моими покажет время. Далее. Уже тридцать лет, как я в этой безумной стране наладил скупку и сбор всего радиоактивного, что может быть вывезено отсюда для упомянутых вами террористических целей. И храню всю эту гадость здесь… и в некоторых других местах, чтобы этим не завладели другие.
- То есть вы не террорист?!
- Даже, извините, не иранец и не араб, хотя и родился я в Египте, впрочем, довольно давно.
Павлу казалось, что он сходит с ума: уж больно знакомыми были и голос, и интонация собеседника. Он отошел от картин и двинулся в сторону камина.
- А я родился в Иерусалиме. Вы, наверное, тоже бывали там?
- Нет! - сказал старик, и в голосе его послышалась безмерная печаль. - Мне нельзя ступать на землю Израиля.
- Не понял.
- Я тоже до конца не понял, но знаю, что это так. Два раза я пытался ступить на эту землю, но оба раза случались несчастья, едва я приближался к берегу земли обетованной.
- Какие же? Война Судного дня в одна тысяча девятьсот семьдесят третьем году или теракты? - Павел уже подошел вплотную к креслу старика.
- Нет! Первый раз вавилоняне, а второй столетия спустя римляне сжигали храм. И я прекратил попытки… Увы…
- Что?! Кто вы?!
Старик медленно поднялся из кресла, опираясь на палку. Павел непроизвольно опустил глаза и увидел, что крупная и крепкая еще рука, на безымянном пальце которой надето кольцо с изображением ока, сжимает полупрозрачную голову кобры с переливающимися в отблесках каминного огня бриллиантовыми зрачками.
- Рав Мозес?! Вы?!
Старик наклонил мощную седую голову в утвердительном кивке. Безумная догадка озарила Павла:
- Моше-рабейну?! Вы…
- Да, Моше или Моисей, как вам угодно!
Два безысходных странника сидели у камина и смотрели на огонь. Они могли считать себя почти ровесниками, хотя между датами их рождения пролегли целые столетия - временная пропасть, в которую канули сотни миллионов людей и десятки государств. Этим двум людям было непонятно, что им сказать друг другу. То, что они чувствовали, не передается словами земных языков.
- Я единственный раз в жизни был террористом, - медленно проговорил тот из них, кто был на тысячелетие старше. - И вы вернули мне память об этом, - он поднял вверх руку с перстнем-оком. - В один день я превратился из философа в убийцу, хотя, честно говоря, тот стражник, которого я убил тогда на глазах вашего предка, был жуткий человек, его можно было бы назвать форменным садистом… если бы он не жил за три тысячелетия до маркиза де Сада.
- Можно вопрос, ребе? - обратился к нему Павел и, увидев задумчивый кивок старика, спросил: - Вы сами-то еврей?
Моисей отреагировал немедленным и неожиданным взрывом хохота:
- Что вы, конечно, русский!
Павел тоже рассмеялся:
- Нет, я серьезно. За свою жизнь я слышал многое, в том числе некоторые египетские источники утверждали, что вы все-таки бывший жрец Озириса, урожденный племянник фараона. Что вы просто выбрали евреев, дабы создать свой народ.
- А на этот вопрос я не отвечу никогда. Да, я выбрал, я создал народ Израиля, но откуда я - ни вы, ни кто иной не узнаете никогда, более того, вы даже не узнаете, знаю ли об этом я сам. С меня хватит того, что, видимо, обратившись к людям от имени Бога, я взял на себя ответственность за все, что навязал людям.
Отделив их от полуживотного образа существования других народов, я привнес в их жизнь дополнительные страдания и плачу за это. Я поздно понял, что случилось, Павел. Но что тут поделаешь?! Я устал. И так я вошел в этот нескончаемый цикл стариком. Физически мне тяжелее, чем вам.
Павел молчал, глядя в камин; впервые за несчетное количество лет он слушал человека старше себя. За всю свою жизнь он узнал множество умнейших и прекраснейших людей. Многие из них были и образованнее, и в чем-то способнее, и даже мудрее его, но… никто не был старше.
- Знаете, что мы с вами сделали, Павел? Мы забыли ту старую притчу, которую я записал для всех, не проникнувшись до конца ее смыслом. Это притча о яблоке, о плоде, точнее, о плоде с дерева познания добра и зла. Она, на первый взгляд, кажется странной, как пятый постулат Эвклида. Чего, казалось бы, плохого в том, что человек узнает, что хорошо и что плохо, усвоит такие истины, как "не убий", "не укради", но… Наш ум конечен, и только по прошествии безумного числа жизненных циклов мы видим, что если бы человек остался животным, то не было бы того кошмара, его попросту некому было бы осознавать. Да и мы бы не сидели сейчас на радиоактивной яме. Он стукнул палкой по полу. Было бы чудо жизни, безвинное зверство и все.