А ракета все не гаснет! Нет, надо быть здесь: они же знают, что мы прикроем их огнем! Плывите, плывите, осторожней, быстрей!

Наконец ракета погасла...

Командир полка, правой рукой сжимавший трубку, вытер вспотевшее лицо. Глубоко вздохнул.

...Плыть становилось все труднее, темнота и туман рассеивались медленно.

Чолпонбай почувствовал, что кто-то стал замедлять движение и вот он уже около Чолпонбая. Это — Герман.

— Ногу судорогой свело, — прошептал он тревожно.

Чолпонбай молча подсунул свое плечо под руку взводного.

Он и сам ослабел: пловец был неважный. Но случившееся с командиром придало ему сил.

— Как бы оружие не потерять, — шепнул взводный, опираясь на плечо солдата и борясь с судорогой.

— Скоро доплывем, — успокаивающе ответил Чолпонбай, а сам, переложив оружие Германа на свой плотик, напрягся еще больше, чтобы не отставать от передних.

И в этот самый момент плотик вдруг накренился. Тулебердиев успел схватить автомат, но связка с гранатами и патронами ушла под воду. Патроны остались только в диске автомата. Гранат всего две.

— Скоро доплывем, — еще раз успокаивающе проговорил Чолпонбай. — Теперь уж до берега совсем близко.

«А если не открывают огня потому, что заметили и ждут, ждут, чтобы наверняка расстрелять в упор, как только выйдем на берег? — невольно подумалось Чолпонбаю. — Все может быть. Надо быть готовым ко всему».

Что-то шевельнулось в камышах. Всплеснуло! Рыба или засада?

Опять дважды плеснуло что-то.

— Щука! — шепнул взводный.

«Сколько же еще плыть?» — спросил сам себя Чолпонбай. И тут ноги нащупали твердую почву, гальку. Потом она перешла в глинистый пологий берег. Герман помог вытащить лодку. Вот все они, на ходу затягивая ремни, с патронными и гранатными сумками, сжимая в руках автоматы, выбрались из воды и залегли.

Оружие наготове.

Мокрые с головы до ног. Надо бы разуться, вылить воду из сапог да и глину счистить. Но время жмет.

— Напоминаю, — говорит командир роты, — группа Захарина идет слева. Группа Бениашвили — справа. Герман и Тулебердиев со мной. Пойдем прямо по склону Меловой.

Молча проводили четверку: она точно канула в туманную мглу Орлиного лога. Не слышно ни шагов, ни звона оружия. Молодцы!

Другая четверка скользнула по берегу вправо.

Горохов кивнул солдатам и первый двинулся к еще зыбким в утренних сумерках выступам Меловой горы.

Ползли по склону.

Покрытые глиной сапоги скользили.

Призрачно надвигался второй выступ, в который врос дзот. Почему-то кажется, что он вот-вот вместе с выступом сорвется с горы и покатится вниз: сорвет крадущихся, карабкающихся людей, и все пропало...

Выше... Еще выше... Дзот совсем близко. Совсем, совсем...

Сто метров... девяносто... семьдесят...

Как тихо. Неладно что-то... Неужели не видят? Шестьдесят метров... И опять ни звука.

Пятьдесят... А, дьявол!.. Оступился, поскользнулся, покатился вниз Горохов. Все быстрее и быстрее. Подсек Германа. Это уже совсем плохо.

Подавшись вперед, напружинившись, Чолпонбай раскинул руки, словно бы врос в камень. Сам стал камнем, но удержал товарищей.

Замер. Тишина вокруг. Услышали? Нет. Потом подставил плечо Горохову. Тот вскарабкался и потянулся к выступу. За ним и Герман: Горохов подал ему руку, подтащил к себе.

Чолпонбай махнул им рукой, давая понять, что справится сам. Пока он помогал Горохову, пока подсаживал Германа, сумел лучше рассмотреть то, что видел вчера в бинокль с той стороны.

Цепляясь краями каблуков за выемки, опираясь о корни кустов, он взобрался на выступ. Оказался рядом с Гороховым и Германом. Отсюда — вверх, по козьей тропке. Вот уже и амбразура — видна щель. И эта щель, словно живое существо, заглядывает в самое сердце. А может, и правда наблюдают? Молчат только. Почему?

Горохов глазами дал понять Герману, чтобы он оставался с гранатами здесь, сам же с Чолпонбаем неслышно проскользнул в открытую дверь дзота...

На левом берегу командир полка не отнимал бинокля от глаз. Он видел движение группы Горохова, видел, как они поднялись до самого дзота и... будто пропали. Шли секунды, минуты... Если все будет в порядке, если этот дзот будет обезврежен, то кто-то из них должен дать условный сигнал.

Но не было видно ни Германа, ни Тулебердиева, ни самого Горохова.

Совсем рассвело. Надо начинать переправу. А условного сигнала не было. Горохов должен был трижды поднять оружие над головой.

Командир полка не отрывался от бинокля ни на секунду.

Неужели погибли?

Бегут, торопятся секунды, будто время убыстрило ход. Он ждал этого мгновения, и все-таки сигнал был для него столь неожиданным, что даже напугал. Он отчетливо увидел, как из-за дзота вышли Горохов и Тулебердиев, как Горохов трижды поднял над собой автомат.

Самая опасная точка больше не существует! Можно начать переправу.

Командир полка снова схватился за телефонную трубку:

— Нача...

И не договорил.

Показалось, что над самым ухом застрочил пулемет. Он бил с крайнего выступа Меловой горы. Бил оттуда, откуда его не ждали.

Не зря показалось вчера Чолпонбаю подозрительным расположение камня. Дзот контролировал огнем и реку, и подходы к Меловой горе, и подступы к уже обезвреженному дзоту.

Сейчас пулемет бьет по ним и каждую секунду может перенести удар на тех, кто начал форсировать реку. И переправа будет сорвана, если не перервать глотку этому дзоту. Но как? Как его взять? Как остановить огонь врага?

Эти вопросы неумолимо возникали не только перед командиром полка, но прежде всего перед теми, кто был на том берегу, у подножия Меловой горы...

— Справа придется! — крикнул Герман.

— Да, надо в обход! — подтвердил Горохов. — Но сколько времени потеряем? Сорвем переправу, если не заткнем ему глотку!

Чолпонбай тронул старшего лейтенанта за рукав и попросил так, словно речь шла не о нем, не о его жизни, а о чем-то постороннем, именно попросил:

— Разрешите мне напрямик?

— На-пря-мик? — Горохов даже протянул это слово: напрямик — значит верная смерть, верная, даже вдали от дзота. Тут шансов нет ни одного из десяти. Ни одного из сотни. Ни одного из тысячи.

— Да, напрямик! — уже требовал Чолпонбай. — А вы оба бегом, в обход. Иначе сорвется переправа. Если я даже не сумею что-либо сделать, то хоть отвлеку на себя внимание противника. А вы за это время...

И тут Чолпонбай трижды поднял над собой автомат: как бы продублировал условленный сигнал.

— Давай, дружище! Вот тебе гранаты. — Горохов протянул свои.

— У меня есть дареные. От политрука Деревянкина...

Горохов обнял солдата, коснулся разгоряченной щекой щеки друга. И Чолпонбай быстро, как кошка, пополз на меловую кручу. Горохов и Герман устремились по каменной террасе в обход, чтобы с двух сторон блокировать дзот.

Был непонятный прилив сил: будто сейчас Чолпонбаю помогали все преодоленные им горы Тянь-Шаня, помогали месяцы тренировок и учений и еще что-то, неуловимое, неосязаемое.

Глина, налипшая на подошвы у берега, отлетела, и теперь стало удобней опираться носками и каблуками сапог о выемки и расщелины в известняке. Пальцы точно сами видели, где им лучше уцепиться. Тело стало легким, будто не было трудной переправы вплавь, не было подъема, не было рукопашной схватки в первом дзоте. Все началось сначала.

Он не замечал, что небо розовеет. Не мог оглянуться и увидеть белый маскхалат редеющего тумана, который утром скрывал от врага наши войска, уже готовые начать переправу. Чолпонбай знал, что она должна начаться, должна начаться сразу же, как только замолчит пулемет дзота.

Ступенька, карниз, еще ступенька...

Вот и амбразура.

Сколько до нее?

Метров пятнадцать? Нет, пожалуй, больше.