Илья наконец понял, что этого чудака бояться не следует: он никак не мог участвовать в спектакле, сценарий которого родился у Ильи в голове минуту назад. Нервы, сжатые в комок, как-то сами разжались. Вместе со стариком он спустился вниз. Илья не мог больше думать о Капитане, в который раз мысленно переживать свой арест.
Впереди, на повороте улицы, мелькнула надпись «Вина - воды».
- Давайте зайдем, - неожиданно предложил он.
Старик вынул из бокового кармана круглые часы на ремешке.
- Пожалуй, только совсем ненадолго. Мой редактор - человек пунктуальный, к тому же нездоров. Я отвечаю перед лечащим врачом...
- Вот говорят: «Все мы отвечаем друг за друга», - неожиданно вдруг заговорил Илья. - Но ведь за меня вы отвечать не собираетесь. Это только слова! Кто я вам? Да и перед кем отвечать?
- Так-то так...
- Я часто думаю об этом последние дни. Или еще вот: пока человек один, нельзя ничего сказать о том, есть у него совесть или ее нет. Ведь сам-то человек ни хороший и ни плохой. Только по отношению к другим людям он бывает положительным либо отрицательным...
С потолка магазина свешивались нити с продетыми на них бамбуковыми стаканчиками. Ударяясь друг о друга, стаканчики издавали приятное звучание. Сквозь завесу бамбука по двое, по трое в магазин входили мужчины, чтобы через несколько минут вот так же жарко говорить о чем-то, что раньше не принимали близко к сердцу, а сейчас, после стакана вина, вдруг стало дорогим, хоть плачь, и непонятно, как ты жил без всего этого.
- Так, так, - соглашался старик.
- Я ни за кого не отвечаю. Разве только за жену и сына. И других прошу не отвечать за меня. Сам разберусь. - Илья только пригубил стакан и поставил на стойку.
- Молодой человек, - спросил старик, - вы что-нибудь слышали о битве при Каннах?
- Канны? Когда учил историю на первом курсе.
Ксилофоном звучали бамбуковые стаканчики, слышалась неясная речь.
- ...Пятьдесят тысяч римлян погибло, пять тысяч попало в плен. Тогда Ганнибал сказал пленным, чтобы они выбрали десять человек, которые вернутся в Рим и убедят соотечественников выкупить всех римлян из рабства. Но дело не в этом. Уходя, посланцы поклялись Ганнибалу, что обязательно возвратятся, - вот к чему я веду речь. Когда посланцы покинули лагерь, один из десяти с дороги вернулся: притворился, что забыл какую-то вещь. А потом снова догнал товарищей. Так он освободил себя от клятвы, данной Ганнибалу...
Незнакомые мужчины притихли, слушая старика.
- ...Что говорить? Мнения в римском сенате разделились. И тогда сказал Тит Манлий Торкват, человек честный, воспитанный в строгих правилах: «Сдавшихся без боя на милость победителей спасать нелепо...» Я обращаю внимание на другое. Когда сенат отказал посланцам в выкупе, девять из десяти пошли назад, к Ганнибалу, рыдая и обливаясь слезами. А десятый, у которого не было совести, выражаясь вашими словами, как ни в чем не бывало остался дома... Так вот. Сенат так не оставил дело: хитреца взяли под стражу и под конвоем отправили к Ганнибалу. - Странный старик улыбнулся, отпил из стакана. - К чему, спросите вы, такая щепетильность? Да еще в отношении противника?! Не проще ли объявить поступок лжеца военной хитростью, а его девятерых товарищей представить простаками? Совесть представляется вам чем-то абстрактным. На самом же деле она реальна, как наши руки, цвет глаз. Древние это понимали. Совесть не может исчезнуть на время и появиться снова.
- Совесть, по-моему, дело личное.
- Уверен в обратном. Вы задумывались, почему человечество так болезненно-упорно призывает к совести? Что заставляет нас веками твердить - «бедный, но честный», «честь смолоду», «угрызения совести», в то время когда вокруг всегда предостаточно других примеров? Попробуйте противопоставить что-нибудь этому. Не найдете. Я искал. Ни на родной мудрости, ни даже более-менее авторитетного высказывания. Нет их! И быть не может. Почему? Подумайте.
- Вы латинист? - Илья пожалел, что затронул больной для себя вопрос.
- Преподавал когда-то. Теперь я графоман. - Он кивнул на потрепанный ученический портфель, прислоненный к столику. - Не знаете, что это такое? Не дай Бог узнать. То же, что и писатель. Те же муки творчества и радости, может, их лаже больше, чем у настоящего писателя, потому что вся жизнь в этом... Только, кроме редакторов, вас никто не читает. Вы извините. Я, кажется, погорячился - вино. Вино и годы! - И уже совсем спокойно, даже скучно, добавил: - Из лжи ничего, кроме лжи, не получается. В жизни только правда и ложь - терциум нон датум. Третьего не дано.
* * *
Капитан появился со стороны трамвайной остановки, откуда его ждал Илья. Он приближался быстрыми аккуратными шажками и выглядел как человек, проживший на этой улице всю жизнь. Илью всегда поражало это умение Капитана применяться к окружающему. Каждый день он выглядел иначе. Сейчас на Капитане было скромное пальто-деми, ондатровая шапка. Не доходя до Ильи и не видя его, он тоже заскочил было в продовольственный магазин, но не выдержал его тишины и безлюдья, купил баночку гусиного паштета и выбрался на улицу.
- Как дела? - спросил Илья, внезапно появляясь из подъезда.
- В лучшем виде. - Капитан достал бумажник, доля Ильи лежала отдельно - зеленоватые хрустящие купюры. - Только экспонометр я выбросил - не работает, заодно духи - народ за версту принюхивается.
- Барыга надежный?
- Барыга бы столько не заплатил - гости столицы! Сейчас, должно быть, уже у себя дома на курорте... Между прочим, я слышал сегодня, как милиция про нас говорила...
Илья нахмурился.
- ...На Казанском вокзале, в автокамере, Илья Александрович, - человек не первой молодости, Капитан словно играл роль недалекого школяра, грубо добивающегося похвалы учителя, - один в гражданском подходит к другому и спрашивает: «Ты до двадцати трех, Дощечкин?» Тот отвечает: «Да». - «Смотри, - говорит, - Дощечкин, в оба, не упусти преступника...» Потом о чем-то еще поговорили, я не расслышал.
- Мало ли о ком шла речь! Он же сказал - преступника...
- Дай Бог бы не про нас. - Он снова пошарил по карманам, достал баночку с паштетом. - Гусиный! Вы как-то сказали, что любите. Пожалуйста.
1 января, 12 часов 40 минут
Пользуясь своим правом «блуждающего форварда», Денисов перешел в центральный зал, где у него было заветное место - у телеграфа. Отсюда был хорошо виден эскалатор, соединявший зал с автоматической камерой хранения, и здесь Денисову никто не мешал. Стеклянные стены окружали телеграф с обеих сторон, а впереди высилась стена с антресолями, словно борт огромного, многопалубного судна, пришвартовавшегося к дебаркадеру. Люди, бродившие по залу, могли легко сойти за пассажиров с корабля, мраморные плиты под ногами напоминали пирс.
Денисов внимательно смотрел вокруг, пока не почувствовал, что сам неожиданно стал объектом чьего-то пристального внимания. Вначале ему показалось, что он ошибается. Но нет, за ним определенно наблюдали. Денисов даже мог примерно указать откуда - со скамей, стоявших метрах в пятнадцати справа.
Сделав это открытие, Денисов чуть переместился в сторону, чтобы скамьи оказались перед ним. Теперь он мог незаметно оглядеть каждого, чтобы разобраться, кто за ним следит и с какой целью: скучающий пассажир, которому просто нечего делать, или лицо заинтересованное.
Под потолком плавали разноцветные шары. Их ловили с помощью других шаров - на длинных нитках, вымазанных почтовым клеем. Забава эта повторялась каждый день...
Денисов поднял голову к потолку и сразу быстро провел взглядом по скамьям. Никто не встретился с ним глазами. Это насторожило: наблюдавший принял меры предосторожности - выбрал второй объект и перевел взгляд, когда инспектор посмотрел в его сторону.
Денисов снова огляделся. Вторым объектом могли быть и шары, и электрическое табло, и голуби, перелетавшие с карниза на карниз, и другие пассажиры... Подозрение вызвал человек, рассматривавший светильник над входом в ресторан, - два точно таких же висели ближе и удобнее для обзора.