На площади, около фонтана, стояло уже много наших итальянцев, болтавших друг с дружкой. Скоро появились Фюрст, Клипфель и Зебеде.

Мы построились в ряды. Нам прокричали, что сейчас начнут раздавать оружие, и чтобы мы выходили, когда нас будут выкликать.

Из сарая выехало несколько подвод и остановилось у края площади. Перекличка началась. Каждый, по очереди, выходил из рядов и получал: патронташ, саблю, ружье и штык. Мы все были одеты по-разному и, получив оружие, стали походить на бандитов.

Мне дали такое тяжелое ружье, что я едва мог его тащить. Патронташ бил меня по ногам, и сержант Пинто показал, как надо укоротить ремни.

Вся эта амуниция, понавешанная на меня, казалась мне ужасной. Я понял, что наши несчастия только еще начались.

После оружия нам дали по пятидесяти патронов на брата — это тоже не предвещало ничего хорошего. Я думал, что теперь нам позволят разойтись по домам, но капитан Видель выхватил шашку из ножен и скомандовал:

— В ряды стройся! Шагом… марш!

Забили барабаны. Мы двинулись в поход. Зебеде шел рядом со мной и говорил:

— Раз уж пришлось пойти в солдаты, так я бы хотел попасть на войну. По крайней мере, каждый день видишь что-нибудь новое и дома можешь о многом порассказать.

— Ну, я предпочитал бы знать поменьше. Лучше жить для себя самого, чем для других. Они-то ведь сидят в тепле, пока мы бредем здесь по снегу.

— Ты забываешь о славе. А ведь слава тоже чего-нибудь да стоит!

Я отвечал ему:

— Слава-это не для нас с тобой, Зебеде. Эта штука для тех, кто хорошо живет, хорошо ест и хорошо спит. Они-то и танцуют, и пируют (как пишут в газетах), им же вдобавок достается и слава. А мы погибаем, страдаем и ломаем кости. Таких бедняков, как мы, гонят на войну, и оттуда мы приходим искалеченными и неспособными к труду. Не велика тут слава! Я предпочитал бы, чтобы любители славы шли сами воевать и оставили нас в покое.

Зебеде отвечал:

— Я согласен с тобой, но так как мы уже «попались», то лучше уже говорить, что мы едем на войну ради славы. Всегда следует поддерживать честь своего звания и стараться уверить людей, что оно очень завидно и почтенно. А то ведь над нами станут смеяться, Жозеф.

К вечеру пришли во Франкфурт. Нас провели на окраину, где находилась казарма десятого гусарского полка. Раньше здесь находился госпиталь. Посередине был большой двор, кругом которого шли навесы.

Чтобы добраться сюда, нам пришлось пройти по таким узким улицам, что едва можно было видеть крыши домов.

Нас уже поджидал в казарме капитан Флорантен и два лейтенанта. После переклички нас отвели по комнатам. Это были громадные залы с маленькими оконцами. Между окнами стояли кровати.

Сержант Пинто повесил фонарь посередине у потолка. Мы молча сняли с себя оружие, ранцы и разделись. Через двадцать минут уже спали, как убитые.

Глава XI. В казарме

Во Франкфурте я узнал солдатскую жизнь. До тех пор я был только новобранцем, здесь я стал солдатом.

Я говорю не только о военных упражнениях. Делать равнение направо и налево, смыкать ряды, брать «на изготовку» и «на прицел», подымать и опускать ружье по команде — всему этому можно научиться при добром желании в два месяца. Разумеется, мне стало известно также, что такое дисциплина. Я узнал, что капрал всегда прав, если говорит с солдатом, сержант, если говорит с капралом; фельдфебель, если говорит с простым сержантом, младший лейтенант, если говорит с фельдфебелем и так далее вплоть до фельдмаршала. Когда начальство говорит подчиненному, что дважды два — пять и что луна ярко светит в полдень — они всегда правы.

Это довольно туго входит вам в голову, но есть одна штука, которая вам помогает. Я говорю об афише или объявлении, которое висит в казарме, и которое вам читают временами, чтобы прочистить ваши мозги. В объявлении перечислено все то, что солдату иной раз приходит на ум сделать, например: отлучиться на родину, отказаться от службы, не послушаться начальства и т. д. За все это грозит смерть или, по меньшей мере, пять лет в клоповнике.

На второй день по прибытии во Франкфурт я начал писать письма Катрин и дядюшке Гульдену. Я описал в них свои мытарства, всю нашу дорогу. Также я написал письмо моим хозяевам в Майнц.

В этот же день мы получили солдатскую форму. Десятки торговцев явились к казарме покупать у нас штатское платье. Целый день шла торговля. Наши капралы получили тогда не один стаканчик. Ничего не поделаешь! С ними надо жить в дружбе.

Всякий день приходили все новые и новые рекруты из Франции и приезжали повозки с ранеными из Польши. Этим повозкам не было конца. И что это было за зрелище! У одних были отморожены нос и уши, у других — ноги, у третьих — руки. Никогда я не видел людей, одетых так нищенски — в каких-то женских юбках, в поломанных киверах, в казацких костюмах, с ногами, забинтованными лоскутками от рубашки и платками. Они как-то ползком вылезали из повозок и глядели на вас своими впалыми глазами, как дикие звери. И это еще были счастливчики! Ведь они избавились от ужасной бойни, а тысячи их товарищей погибли в снегах и на поле битвы.

Клипфель, Зебеде, Фюрст и я пошли поглядеть на этих несчастных. Они рассказали нам об ужасах отступления из Москвы. Все, что рассказывали нам раньше, оказалось правдой.

Рассказы солдат возбуждали у нас ненависть к русским.

— Война скоро возобновится, — говорили многие из нас. — Мы им еще покажем. Дело еще не кончено!

Этот гнев передавался и мне самому. И тогда я стыдил себя:

— Жозеф, ты никак теряешь голову. Ведь русские защищают свою родину, свои семьи, все, что есть святого на земле. Если бы они не защищались, то заслуживали бы презрения.

Восемнадцатого февраля мы ушли из Франкфурта, а 24 марта присоединились к дивизии, стоявшей у Ашаффенбурга. Здесь маршал Ней[5] произвел нам смотр.

Глава XII. «Война стала ремеслом»

Снег начал таять 18 или 19 марта. Я помню, как во время смотра, который происходил на большой равнине, дождь шел не переставая с утра до трех часов дня. Слева от нас находился замок, из больших окон которого выглядывали люди. Они смотрели в свое удовольствие, а мы мокли под дождем.

После смотра мы пошли ночевать в Швейнгейм. Это был богатый поселок. Здесь все жители смотрели на нас свысока.

Мы разместились по двое и по трое в каждом доме, и нам каждый день давали мясное — говядину, телятину или свинину. Хлеб был великолепным, вино — тоже.

Кое-кто из нас, желая прослыть важными господами, все-таки побранивал эту пищу. Но я был очень доволен всем и не отказался бы харчеваться так всю кампанию. Мы с двумя другими солдатами жили у начальника почтовой станции. Почти все лошади его были взяты в армию. Это, разумеется, не очень-то его радовало, но он ничего не говорил и целый день молча покуривал трубочку. Жена его была высокой и здоровой женщиной, а две дочки — очень хорошенькие.

На четвертый день нашего постоя, вечером, когда мы заканчивали ужинать, в дом пришел очень представительный старик с седыми волосами, в черном костюме. Он поздоровался с нами, а хозяину сказал по-немецки:

— Это новые рекруты?

— Да, господин Штенгер, мы, видно, никогда от них не избавимся. Если бы я мог их отравить, то с удовольствием это бы сделал.

Я спокойно обернулся и сказал:

— Я понимаю по-немецки… не говорите при мне таких вещей.

У хозяина задрожали руки, и он едва не выронил трубку.

— Вы очень несдержанны на язык, господин Калькрейт, — сказал старик. — Если бы вас слышали другие, то вам бы не поздоровилось.

— Это у меня просто такая манера выражаться. Что же вы хотите? Когда у вас заберут все, когда из года в год вас разоряют, вы, в конце концов, теряете голову и говорите что попало.

Старик (он оказался местным пастором) обратился ко мне со словами:

— Вы поступаете, как честный человек. Поверьте, что господин Калькрейт неспособен сделать зло даже своим врагам.