Поднимаясь по ступенькам своего дома, Жупанский увидел свежепобеленные пятна на стене.

«Зачем это?» — вяло подумал профессор, и вдруг понял — там была Калинкина кровь. Да, да — это здесь она упала от руки преступника, которого он так неосмотрительно впустил в свою квартиру. Невольно вспомнилась фигура бандита. Гнев затуманил глаза, напомнил о мести. Да, да, он должен отомстить за кровь дочери, за свое горе, за отвратительную подлость.

На пороге квартиры встретил Олену. От горя и слез эта добрая женщина почернела, совсем сгорбилась. Не спрашивала ни о чем, только печально смотрела в глаза профессору.

— Хирург говорит, что Калинка будет жить, — еле слышно промолвил Жупанский.

Старушка часто зашмыгала носом, из глаз у нее покатились слезы — счастливые слезы, очищающие душу.

Станислав Владимирович подошел к домработнице, впервые за всю свою жизнь поцеловал ей руку.

— Благодарю, Олена! — тихо промолвил он.

Олена помогла хозяину снять пальто. Он в нерешительности постоял у дверей кабинета, но в кабинет не вошел — боялся одиночества. Сел в столовой за стол, понурив голову.

— Может, кофе? — напомнила Олена.

Да, пожалуй — ему надо выпить кофе. О сне и думать нечего. Через минуту Олена принесла большую кофеварку, поставила перед хозяином его любимую чашечку.

— А ты сама пила, ела?

— Я потом, потом! — замахала руками.

— Будем пить вместе, — сказал он и хотел встать, чтобы принести посуду.

Олена силком усадила хозяина на стул, направилась к буфету, взяла чашечку. Сердцем поняла, что между нею и Станиславом Владимировичем сейчас не существует той межи, которая разделяла их всю жизнь. «В страдании все мы равны, как перед богом», — думала Олена, садясь за стол.

Кофе пили молча. Станислав Владимирович чуточку спокойнее мог думать о горе. Ведь это по его вине Калинка чуть было не поплатилась жизнью. А может, еще...

Отгонял черные мысли, не отпускавшие ни на миг. Нет, нет, он верит хирургу. Разве Галицкий не отец единственной дочери? Если бы Галинке угрожала опасность, он непременно сообщил бы ему. А впрочем, он еще раз позвонит ему.

Встал с кресла, засеменил в свой кабинет, снял телефонную трубку, прислонил к уху. Трубка почему-то молчала.

«Неужели испортился телефон?» — испуганно подумал профессор и нервно постучал пальцем по рычагу. В трубке глухо загудело. Торопливо набрал нужный номер.

Из клиники ответили, что хирург Галицкий минут двадцать назад уехал домой.

— Я отец раненой дочери, — простонал Станислав Владимирович.

Голос в трубке стал мягче. Пусть профессор Жупанский не волнуется. Хирург поехал домой отдыхать, значит, все в порядке. А впрочем, она, дежурный врач, может еще раз проверить. Минут через пять она сама позвонит, пусть профессор только скажет, по какому номеру.

Станислав Владимирович поблагодарил, положил трубку на рычаг, начал ходить по комнате, ожидая обещанного звонка, смотрел на телефонный аппарат с таким видом, будто сейчас только от него зависело здоровье Галинки. Неожиданно взгляд его упал на второй экземпляр очерков. Волна гнева подкатилась к горлу: взять бы рукопись и выбросить за окно.

— Но ведь я потратил столько сил и здоровья! — простонал он, не отрывая взгляда от папки. — Да разве же рукопись виновата?

Как тяжело сложилась его жизнь! В девятнадцатом — крах политической карьеры. Семь лет спустя — смерть жены, затем — угрозы дефензивы за вполне объективную, научно обоснованную статью об эпохе Богдана Хмельницкого. Потом война. Не успели забыться ужасы фашистской оккупации, как начались неприятности на кафедре. А теперь вот самое страшное — покушение на дочь! И кто поднял руку? Свой же... Да разве он свой?!

Зазвонил телефон. Станислав Владимирович с тревогой и надеждой приник ухом к трубке.

— Я ведь говорил тебе: иди спать, Станислав, — гудел в трубке недовольный голос хирурга. — Я приказал дежурному врачу не отвечать ни на один вопрос о состоянии Галины Жупанской. И ты напрасно беспокоишь людей, сам не спишь, мне спать мешаешь.

— Прошу прощения, не ухудшилось ли состояние Калинки? Мне...

— Ну ладно, дружище, — прервал его объяснения хирург. — Жду послезавтра в десять утра. Но без цветов тебя в клинику не пустят. Так и знай! — гремел голос врача. — А сейчас спокойной ночи!

Немели руки, мороз по коже. Подсознательно понимал, что может потерять сознание.

В кабинет заглянула Олена.

— Что они там говорят?

— Профессор успокаивает, велит спать. Но разве я могу уснуть?..

Губы у него вздрагивали, ноги подкашивались. Олена помогла сесть в кресло, дала воды.

— Не надо так, Станислав Владимирович, — успокаивала старая женщина и, будто мальчика, гладила профессора по голове. — Галинка выздоровеет. Раз уж врач велит идти спать, значит, все будет хорошо.

Вдруг сама не выдержала, обняла хозяина за плечи, и они вдвоем заплакали навзрыд.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Владимир сквозь сон слышал мамин голос, но не мог раскрыть глаза. Мать стояла у постели, смотрела, как он укутывается в одеяло, улыбалась.

— От Нины телеграмма, сынок! — сказала она, любуясь своим взрослым сыном, который для нее еще и сейчас ребенок. Ей жаль было будить его, а в то же время понимала: телеграмма важная, неотложная. Ведь в ней так и написано: «Володя, немедленно приезжай. Нина».

Наконец Владимир понял слова матери, проснулся.

— Телеграмма?

— Да, сынок. От Нины.

— От какой Нины? — искренне удивился он.

— Тебе лучше знать, от какой.

Владимир схватил синенькую бумажечку, несколько раз пробежал глазами и еще больше удивился. Чего угодно, но такой телеграммы не ждал: «Немедленно приезжай». Значит, случилось какое-то горе. Но с кем? Может, с Галинкой? Взглянул на стол, на который положил вчера письмо к Жупанской.

— Вы тут, мама, ничего не брали?

— Почтальону письмо отдала, — виновато объяснила Пилипчиха. — Смотрю, запечатано, подписано, я и отдала. А разве что?

Владимир ничего не ответил и начал быстро одеваться.

— Я поеду в город, мама, — сказал он, умываясь.

Ульяна лишь молча опустила руки. Чувствовала, возражать не надо, наверное, действительно случилось что-то важное, раз телеграммой вызывают. Некоторое время растерянно смотрела на сына, потом переборола себя, бросилась готовить завтрак, собирать Владимира в дорогу.

Он уже стоял одетый. Наспех позавтракал, схватил сверток с харчами, чемодан и хотел бежать.

— Постой! — крикнула мать.

Бросилась к постели, достала узелок, сунула Владимиру две полусотенные бумажки.

— Возьми, сынок, может, пригодятся, — сказала убежденно, когда Владимир начал отказываться от денег.

Он ласково взглянул на мать, поблагодарил. Мать трижды поцеловала его в лоб, перекрестила.

— Сейчас отец должен ехать в район, вот и ты с ним сядешь, — посоветовала мать. — А там, может, машина попадется.

Владимир еще раз поблагодарил мать и изо всех сил побежал на колхозный двор. Возле саней ходил старый Лема, деловито поправлял упряжь.

Владимир приехал в город быстрее, чем предполагал. Уже у самой железной дороги Пилипчуков догнал Крутяк. Остановил машину, подошел к саням. В военном белом кожухе, в серой цигейковой ушанке, румяный и возбужденный долгой ездой, Крутяк был похож на лихого парня. Спросил, куда едет, а узнав о телеграмме, сразу же предложил машину.

— Надо — значит надо. Поезжай, Володя, а мы с отцом на санках доберемся, здесь уже недалеко, — сказал Крутяк и силком усадил Владимира в свою легковую машину. — Нам, кстати, с Михаилом Тихоновичем и поговорить надо.

Владимир Пилипчук прибыл в город довольно рано. Прежде всего он кинулся в общежитие к Засмаге. Долго стучал в дверь, пока Юрко не проснулся.

— Это ты? — удивился Засмага, зевая. — Душа поэта не вынесла долгой разлуки. Или как тебя надобно понимать? — спросил он, снова ложась в постель.

Владимир молча протянул другу телеграмму. Засмага побледнел, неприязненно взглянул на Пилипчука.