В кафе, когда принесли два стакана с "липтоном", Бискупский рассмеялся:

— Не зря, ох не зря про вас говорят, что чураетесь истинно русского, Александр Иванович! Хоть братец ваш держал чайную торговлю в Москве, но ведь норовил заморский товар продать! Про наш, отечественный, не думал, а он поароматнее любого аглицкого… Я-то полагал-с, что пойдем в русскую чайную, Кузнецов держит, чудо что за чай, самоварчик бы принес, а не скупердяйно-европейские стакашки, экономисты сратые! Тут недалеко, через Ост-Банхоф, по набережной, возле "Цоо”, неужели не посещали?!

— Не последний раз видимся, — сухо ответил Гучков, — успеем еще…

Бискупский рассыпался мелким смешком, начал расспрашивать про семью, да что супруга, в здравии ли домочадцы, как дела, — сразу же пахнуло манерами агентуры охранки: те тоже начинали издалека, стелились мягкой соломкою, больше всего говорили поначалу о здоровье семьи, к делу переходили постепенно, как бы между прочим.

— Я связан временем, Василий Васильевич, — заметил Гучков, не ответив на бисерные вопросы генерала, — ваш звонок был неожиданным для меня… Программа расписана по часам, не взыщите… Так что, извольте к делу, вы ж ко мне по делу пришли?

— Ах, европеец, европеец. — Бискупский снова забисерил смехом, но глаза зло сузились. — Ладно, Александр Иванович, коли вы такой занятой человек, то я лишь вкратце изложу-с то, что, полагаю, небезразлично вам… Последние события в Москве вызвали необычайный подъем среди под-вижников нашей идеи: лишь Соборная и Державная Русь может принести порядок в этот мир, свернувший с ума. Мы протягиваем вам руку дружества, предлагая разработку проекта — совместно с национал-социалистами — выступления против большевизма, ослабленного расколом, ибо Кремль теперь лишен наиболее опасного жидо-масонского детонатора.

Гучков пожал плечами:

— Не переоценивайте их силу, генерал. Зимний громили русские мужики.

— Верно! Не спорю! Но лозунги-с кто им в головы вбивал?

— Не считайте русский народ дураком, которого можно на лозунге взять, — устало возразил Гучков. — На лозунге "берут" дураков, а я таковым свой народ не считаю.

— Да ведь мы по-детски доверчивы, Александр Иванович!

— Значит, по-вашему, нация лишена разумного начала? Свойства к анализу? Возможности изучать ситуацию? Побойтесь бога, генерал! Нельзя с таким презрением относиться к великому народу, право.

— Считаете, что Октябрь был угоден не мировому Сиону, а нам, русским?

— Увы… Мы ж все обещали, обещали, обещали… А дали что? Кукиш дали! Речи произносили, собою любовалися, собственными персонами упивались… Вот он и поднялся медведем, потому как большевики с эсерами посулили им землю отдать и фабрики… Вы мужика и так и эдак пужали поляками, жидами и финнами, а хлеб-то ему русский царь не давал, русский премьер, русский министр…

Бискупский вздохнул:

— Да уж не красным ли вы сделались, Александр Иванович? Вот эмиграция-с удивится!

Гучков положил на стол деньги, кивнув официанту, чтоб взял, поднялся и пошел к выходу, провожаемый услужливым кельнером — эти всегда помнят тех, кто на чаевые щедр и за столом вальяжен.

…Назавтра после встреч с директором "Дрезденского банка", генералом Гофманом и представителем крупповского концерна Гучков и вовсе забыл думать про Бискупского — слишком серьезны были собеседования и неожиданны прогнозы на происходящее в России… Однако же вечером, когда его затащили в кафе, где обычно собирались русские (даже здесь несли друг друга, каждый столик во вражестве к соседнему; до боли знакомая поножовщина, эмиграция ничему не научила), Гучков сразу — явственно и близко — увидел зал Таврического дворца, Государственную думу, крайне правые ряды ее, где сидели националисты — Марков-второй, Замысловский и Пуришкевич, великодержавные вожди, получавшие полицейские ссуды на свои съезды и издания, охранявшиеся жандармерией; услышал слова Пуришкевича, произнесенные им сразу же после того, как Гучков закончил свой яростный антиправительственный доклад по бюджету военного министерства на девятьсот девятый год.

Пуришкевич — в остроумной безжалостности не откажешь — грохотал тогда:

— Выступление депутата Гучкова — прекрасный образчик революционного младотуречества, попытка оклеветать нашу доблестную армию, оплот европейского спокойствия и мира. Господин Гучков весьма радует наших врагов, открывая им те раны, которые известны нам, русским, но о которых надлежит говорить в четырех стенах, с глазу на глаз, чтобы не выносить общее горе на суд поганой европейской гласности… Его речь — это открытый вызов высшим правителям, которые единственно и радеют о мощи и духе наших витязей. Только фразеры и люди чуждой крови норовят вынести сор из избы, дабы опорочить наше общество и его Верховного Водителя, выражающего народные чаяния и надежды! Мы, правые, можем обратиться к Гучкову и сказать: "Александр Иванович, не нужно нам вашего хлопчатобумажного патриотизма, сохраните нам, будьте милостивы, наш старый, истинно русский патриотизм!"

Гучков и поныне слышал в себе тот ответ, что он немедленно дал Пуришкевичу:

— Господа, кнопка нажата, лозунг дан, вышел приказ по армии, или, лучше сказать, по сотне — ввиду ее малочисленности, поэтому, видимо, слева начнут острить: "По какого рода сотне"?! Депутат Пуришкевич обвиняет нас в том, что мы назвали вещи своими именами, когда говорили, что во главе округов стоят неспособные вожди. Едва ли мы виноваты, называя вещи своими именами. Скорее виноваты те, кто держит этих неспособных вождей. Одно из двух: или правительство должно признать, что эти вожди находятся на высоте своего положения, и вступиться за них против брошенных нами обвинений, или оно признаёт, что обвинения правильны, и, таким образом, должно с ними расстаться. Депутат Пуришкевич говорит: "Вы разбиваете веру, вселяете безверие, а Русь без веры не может существовать!" Но есть вещь худшая, чем безверие! Это худшее — ложная вера! Так вот, ложную веру мы будем разрушать всюду, где только обнаружим ее. "Хлопчатобумажный патриотизм" — сказал член Государственной думы Пуришкевич, повторяя остроту, затасканную и засаленную в газетенках типа "Гражданина" князя Мещерского или "Русского знамени" черносотенца Дубровина. Чего же мне не могут простить эти господа? Чтобы дать им материал для новых острот, я добавлю: я не только сын купца, но и внук крепостного крестьянина. В моем "хлопчатобумажном патриотизме" заложен патриотизм черноземный, мужицкий, который знает цену таким барчу-кам-помещикам, как вы, господа Пуришкевич, Марков-второй и Замысловский!

…И вот в том кафе, куда затащили Гучкова, юнец из "Союза Михаила Архангела" — люди генерала Бискупского — прилюдно плюнул ему в лицо; Гучков вскинулся, чтобы дать негодяю пощечину, но тот сноровисто ударил его в под-дых, свалив с ног; Александр Иванович поднялся с трудом, опираясь на палку (нога, искалеченная во время англо-бурской войны, опухала все больше); мерзавец снова ударил в поддых, и снова Гучков упал; собравшиеся причитали, выкрикивая что-то про "черную сотню"; парень усмехнулся: "Мы не сотня, мы теперь мильон"; с этим и вышел; только тогда Александр Иванович ощутил запах его слюны — затхлый, гнилостный; так всегда пах доктор Дубровин, создатель "Союза русского народа", точно так же несло и от Бискупского.

Именно тогда Гучков окончательно ощутил себя бессильным старцем: раньше-то за словесное оскорбление звал на дуэль — и Милюкова звал, и подполковника Мясоедова, жандарма и германского шпиона; а этого бритого под скобку, в черной косоворотке, не позовешь, он попросту не знает, что это такое; понятие "честь" неведомо ему, он исповедует наглость силы.

…В поезде купил ворох газет; попалась на глаза статья о Гитлере из Мюнхена, возглавившем национальный социализм; приводились цитаты из его речей; в перечне тех, кто идет за ним, — Бискупский; черно-коричневые против красных; вот он, Апокалипсис, немецкий "Михаил Архангел"; взбесившиеся наци теряют разум и верят только истерическому Слову; реальность, то есть Дело, на котором и состоялся его крепостной дед, ставший купцом первой гильдии, отходит на задний план.