Я совсем потеряла сон, принимаю пилюли, но не могу сомкнуть глаз, из окна тянет духотой и пылью, и герань стоит все там же, не живет и не умирает. Я слышала, что есть ныряльщики, которые погружаются в канализационные стоки, им платят два миллиона лир в час, мне же никто никогда ничего не платил, но я брожу и брожу всю ночь, подобно такому ныряльщику, ведь одеяла — тот же грот под водой. Полный мрак. Двигаюсь туда-сюда, ворочаюсь, хотела бы выбраться наверх, но не понимаю, где поверхность, и если существует небо, то где же оно?

Уже девять? Тебе надо идти? Обними меня напоследок.

Посмотри-ка сюда, видишь, сколько писем продолжает приходить, просто невероятно, не правда ли? Прошло уже более пятнадцати лет, а они все не прекращают писать мне. Все та же «шапка» в начале страницы и сообщение: «У нас тут хранится множество брошенных Вами вещей…» И дальше перечень всего, что оставила где-то моя семья. Однажды, много лет назад, я даже ответила, написала: большое спасибо, возьмите все себе. Но не знаю, то ли мое письмо не дошло, то ли не разобрали мой почерк, с годами ведь и он меняется, делается как у курицы. Сегодня жарко, да? Скоро начнутся каникулы, куда отправишься? Нет, я останусь тут, куда я могу поехать? Закрою ставни, есть у меня небольшой вентилятор, поставлю на стол рядом с чайником, буду смотреть телевизор или, лучше, оставлю его включенным. Читать — нет, неинтересно. К чтению прибегают, когда желают что-то еще узнать, а мне уже ничего не хочется узнавать; с тех пор как умерла Серена, я так и не прочла ни одной книги. Она — да, она пожирала их, видела в тех комнатах? Все стены в книгах, она начала собирать их еще девочкой. Однажды ей пришла в голову сумасбродная идея — стать писательницей. Она очень любила детективы. Вырезала из газет всю уголовную хронику, раскладывала по папкам: изнасилования — вон в ту желтую, убийства — в красную, все у нее было в строгом порядке. Убийца сидел в ней самой, внутри, она дышала его легкими, видела его глазами, искала его повсюду, придумывала все более сложные истории, иной раз настолько запутанные, что непонятно было даже, кто убит, — во всяком случае, я это не могла определить, а она утверждала, что все очень просто. Мне это не нравилось с самого начала, не сами ее сочинения, а то, что она занималась таким делом и ощущала себя среди трупов, словно посреди цветов. Спустя несколько лет она начала печататься, получила одобрительные отзывы, и тогда я подумала: может, и в самом деле в этом ее призвание? В конце концов, тоже ведь профессия, как и многие другие; она могла бы стать врачом, адвокатом, но и писать детективы — совсем неплохо. Однако я не тревожилась бы, если бы видела, что она спокойна. Но она ведь все время жила в какой-то тревоге. Ни успех, ни работа над этими ужасными книгами нисколько не успокаивали ее. Они не стали для нее своего рода отдушиной, приносящей успокоение. Нет, напротив, Серена жила в постоянном возбуждении, нередко путая свою жизнь с происходящим в собственных книгах. На улице ей казалось, будто ее преследуют, дома боялась открывать шкафы. В последние годы говорила: «Самое главное произведение у меня в голове — именно там находится самый замечательный детектив». Так и было, возможно, только она никак не могла по-настоящему выразить его и отправлялась в одну поездку за другой. И чувствовала себя все хуже. Я не давала ей советов, нет, я молчала, а что я могла сказать? Выйди замуж, роди ребенка? Когда она сообщила, что уезжает в Америку, в Нью-Йорк, дабы набраться вдохновения, потому что там уйма преступлений, я сказала — да, наверное, ты права.

Через месяц уборщик обнаружил ее мертвой в лифте. Так и не узнали, кто же ее задушил.

Газеты писали, что она умерла в точности так, как было описано в одной из ее книг. Полиция провела расследование. Как она оказалась в этом лифте? Что делала в тот вечер? Дело так и не было раскрыто. Меня же ничто не интересовало. Знаешь, что я испытала, когда получила известие? Это ужасно, даже стыдно признаться тебе, но я порадовалась — порадовалась за нее, разумеется, не за себя. Чудовище? Станешь чудовищем. Уж такова жизнь — сажаешь растение, наблюдаешь, как оно растет, и ждешь, когда оно будет срезано. С тех пор как я осталась одна, все спрашиваю себя, а может, верна эта индийская теория про переселение душ — как они перемещаются из одного тела в другое, отвечают за все, что совершили в первом из них, и если полностью за все расплачиваются, то счастливы… Если такое возможно, что, по-твоему, я могла натворить в своей предыдущей жизни? Часто думаю об этом, и мне страшно отвечать. Возможно, я была кайманом, голодным тигром и проливала реки крови, а теперь кровь потоками льется вокруг меня. Каков же урок, который я должна извлечь? Есть времена, когда надо убивать, и есть времена, когда надо лечить; время разрушать и время строить. Я все убила, все разрушила, но что я построила? Скудные мысли бродят во мне, оскорбительные мысли глупца. Зачем я еще живу, двигаюсь, всматриваюсь вокруг и ничего не понимаю? Если то был урок мне, так в чем его смысл? Кричу в одну сторону, в другую, но никто не слышит меня, и тогда я спрашиваю себя, кому довериться, как обрести веру? На что положиться? Часто сожалею, знаешь, что не достигла успеха хоть в чем-то. Я никому не причиняла зла, у меня никогда не возникало подобного желания, а вот на меня зло обрушилось просто ливнем. А если бы я первая начала причинять кому-то зло, может, жила бы счастливее? Потом? Но кто скажет, что будет потом? Не представляю, не знаю, мне нет никакого дела ни до каких весов и счетов: ведь игра идет здесь и сейчас. Когда Серена умерла, я какое-то время думала, что это последнее испытание и теперь что-то снизойдет на меня с небес. Но ничто не снизошло, и я осталась тут, все в том же кресле, со своими мелкими мыслишками, подобными мышкам, скребущимся в норке. Но, возможно, вот эта мизерность и уничтожила меня. Я никогда ни на что не решалась. Мой взгляд? Как у ангелов перед Пасхой. Всю жизнь я провела с шорами на глазах, и хотя не видела, но постоянно ощущала на шее холодок лезвия, леденящий ветер. Если у меня и были какие-то способности, я не использовала их; жила по инерции, какая-то волна подталкивала меня, и я болталась в потоке, словно старая туфля или пустая банка. И так каждый день я только и делала, что бултыхалась в пене, так и не пристав ни разу к берегу. Я никогда не делала зла, но не делала и добра, я ничего не делала.

Сегодня, незадолго до твоего прихода, я листала давний журнал. В нем напечатано длинное интервью с одним старым философом — именно этих ученых почему-то всегда мучают расспросами перед смертью. Он говорил о старости. Уверял, что природа благожелательна и предусмотрительна к людям, ибо в какой-то момент все просто начинает исчезать, не испытываешь больше сильных переживаний, чувства как бы отдаляются от тебя, хуже видишь, почти не слышишь. Все превращается в ватное ожидание, плаваешь в спокойном море, наблюдаешь, как постепенно удаляется берег, как час от часу все тает вдали, исчезает из виду, и — конец.

Прочитав все это, знаешь, что мне захотелось? Написать ему письмо. Но, взглянув на дату, я передумала. Журнал оказался слишком старым, философ, конечно, уже скончался. Так или иначе, если б я написала ему, то сказала бы, что он сильно ошибается. Неверно, что все удаляется, точнее, верно лишь отчасти; хуже слышишь, хуже видишь, меньше двигаешься, но все это нисколько не облегчает, а, напротив, лишь усложняет жизнь. Размываются очертания, ничто не отвлекает, и тогда во всем своем драматизме всплывает огненное ядро и пылает, слегка касаясь всего сущего, пока совсем не опустошит тебя. Это ложь, будто старики не испытывают сильных чувств, их переполняют прямо-таки ужасные переживания — они возникают, пробуждаются и усиливаются от угрызений совести. Не надо ни о чем сожалеть — вот что следовало бы знать с самого начала жизни. И об этом следовало бы прямо со дня рождения без конца повторять детям, петь им вместо колыбельной, но никто не делает ничего подобного, а раз так, как же им узнать про это? Когда все же узнают, то оказывается слишком поздно. Видишь? Все возвращается на круги своя, ничего не поделаешь.