Серене исполнилось пятнадцать лет, когда она попыталась уйти из жизни, я нашла ее лежащей на диване. Она была почти безжизненная, но еще дышала.

Пока она находилась в больнице, я поняла, что никуда от такого не денешься, а бегство — только иллюзия. Годы, которые Бруно провел в Германии, и в девочке оставили свой след, они будто впечатаны, запечатлены в ее генах. Ученые скажут, что это выдумки, но я тебя уверяю — существует некая наследственная память. Все проявлялось так, словно и Серена была там, страдала так же, как и ее отец, возможно даже сильнее, потому что не знала, отчего так мучается. Нечто неведомое изводило ее всю, у нее как будто не было кожи, она оказалась совершенно незащищенной, даже порыв ветра заставлял ее вздрагивать. Виновата во всем была только я, потому что родила ее.

В Израиле изучают воздействие лагерей смерти на более молодые поколения? Ах вот как, значит, я права и это верно: ужас проникает в клетки детей, а они передают его внукам… И так из поколения в поколение, но постепенно процесс ослабевает, пока в конце концов не прекращается вовсе. Прекращается как раз в тот момент, когда на страже уже стоит другой ужас… новехонький, наготове, ждет и… Я потеряла нить, сбилась… Ты тоже слышишь какой-то гул? Откуда? Может, это холодильник?

О чем же мы говорили? Кажется… Да, вот именно, о наследственности. В сказку про добрых людей я не верю. Окажись такие хоть где-нибудь, надо бы на них все же посмотреть. Но нет, не встречаю таких. Я тоже человек недобрый, но не настолько лгунья, чтобы обманывать себя. Я отнюдь не добрая, добрых вообще нет, ибо повсюду царит зло, оно охватывает всех без исключения, проникает в каждого и заставляет нас совершать такое, чего не сделал бы ни один зверь… Хищники едят лишь тех, кому суждено быть проглоченным, не уничтожают всех подряд только ради удовольствия… А само удовольствие откуда проистекает? Конечно, от людей, от их сердец. Ведь кто-то вложил в них сердце?

Однажды мы с Сереной отправились в горы, спали там вместе, в одной кровати. Это произошло впервые с тех пор, как она была совсем маленькой. И вот ночью я проснулась от жутких криков — спросонок даже не сразу поняла, где нахожусь, и на мгновение подумала, будто рядом со мной Бруно, но, включив свет, увидела ее, мою девочку. Она кричала во сне, металась, раскинув руки и ноги. Я так и просидела рядом с ней до рассвета, не зная, что делать. Как течет время ночью, многим известно, оно как бы медленно растягивается. И вдруг я вспомнила о том договоре, который когда-то давно заключила с Богом. Вот, подумала я, обещала ему обмен, просила дать мне покой взамен своей жизни, но так и не сдержала обещания… Значит, он по праву гневается теперь на меня. Моя жизнь могла быть совсем другой, а по моей же вине сложилась иначе. Да, совсем по-другому, шла, как ей было предназначено, и в конце концов завершилась тем, что есть, — страданием.

Способна ли я была выйти из игры? Я могла покончить с собой, получить шах и мат, это было единственное, что мне еще оставалось, но я не сделала этого. Я солгала бы, если б сказала, что думала о Серене, или что-нибудь в этом духе. Она уже давно ожидала собственной участи со своей соломинкой, зажатой в кулачке… Я видела ее соломинку и понимала, что ничего не могу сделать, чтобы помочь ей. И вовсе не из-за нее и не из-за кого-то другого я не умерла, а в результате собственной подлости, вот и все.

Я раздвинула шторы, надо было впустить в комнату день. За окном росло множество сосен, а над ними, почти не двигаясь, словно зависла в воздухе какая-то птица, наверно орел. Серена включила радио, зазвучала песня, помню строку из нее: «Эта бесконечная сумятица жизни…»

Всю неделю сижу вот так в кресле и жду, когда ты придешь. Думаю, что не стану больше ничего рассказывать тебе, будем говорить о погоде и о том немногом, что мне известно о правительстве. Мне бы хотелось зашить себе рот, внутри-то я вся зажата, однако, когда вижу тебя, не понимаю, что происходит со мной, где-то в глубине словно открывается что-то и само собой выплескивается наружу. Та песня, понимаешь? Существует какая-то граница, когда все становится смешным.

Умерла внучка моей лучшей подруги. Она только встала на ножки, едва начала говорить. И вдруг почти ослепла, в ней возникла новая жизнь — рак, причем сразу повсюду и в бурной форме. Он поразил ее мозг и все остальное. На похоронах я стояла рядом с гробиком, но мне хотелось смеяться.

Когда страдает и умирает сама невинность, как это надо понимать? Мне хотелось спросить об этом всех, кто опускался на колени, пожалуйста, объясните мне, что происходит.

С тобой, наверное, такое тоже случалось, нет? В тяжелую минуту вдруг начинаешь отнюдь не плакать, а смеяться. Смеешься, смеешься и не можешь остановиться. Это ненормально, но все равно смеешься, зло вынуждает. Малое зло заставляет плакать, а большое — смеяться. Смеешься, как в комедии, где ломается не что-то одно, а все подряд. Все рушится, разваливается, и герой гибнет, а зрители хохочут. Так и моя жизнь — рассказываю тебе обо всем по порядку, — поначалу веришь, а потом что-то происходит, и начинаешь думать: это уж слишком, и тогда становится смешно. Причина, по какой я никому ничего откровенно не говорила, — да, никогда не рассказывала обо всем без утайки — кроется именно в этом: я непременно стала бы смеяться. Тебе еще не весело; во всяком случае, не похоже, но кто знает, что там у тебя в душе творится. Может, ты просто хорошо воспитана.

Есть у меня недостаток — люблю изучать, как живут другие. Смотрю на людей и сравниваю их с фруктами на рынке: вот этот плод только что созрел, знаешь, весь такой круглый, упитанный, здорового цвета, — по телевидению говорят, что такие выращивают с помощью гормонов, а они-то в конце концов и вызывают рак, во всяком случае провоцируют, но разве это имеет значение, ведь сам фрукт великолепен. И цветы, мне пояснили, тоже клонируют, но я не знаю, что означает столь неприличное слово. Клонированные розы все равно остаются самыми настоящими розами, прекраснее быть невозможно, у них нет лишь одной мелочи — аромата.

Мой отец время от времени писал из-за границы, он трудился в хлеву, там все было модернизировано, нигде не рождалось столько телят — похожих друг на друга животных, словно фрукты, вроде тех, каких рисуют в школьных учебниках, совершенно одинаковых, идеальных. Но среди сотни родившихся телят всегда появлялся один с двумя головами или с тремя ногами. Понимаешь, происходит мятеж, редко, но такое случается.

Бывает, груши вырастают сдвоенными, на одном черенке, у них одинаковая мякоть и семена, но их две — ошибка природы. Их отправляют в музеи, в книги, в мусорный бак. Достаточно оглядеться вокруг и внимательно посмотреть, как складывается жизнь людей, и станет ясно, что в основном спокойно, происходят лишь совсем незначительные события. Живут безмятежно и умирают тихо. Ты ведь и сама видишь, как нормально все протекает кругом, но время от времени вдруг происходит какой-то сбой. Где именно он совершается, я не знаю, но все же где-то копится зло, словно железная пыль, приставшая к магниту; злое начало вклинивается в человечество, собирается в нем, впечатывается в него. Люди рождаются беспокойными и умирают еще более встревоженными, нежели появились на свет. Виной всему вовсе не техника, не то, что один человек совершает с другим. Причина кроется поначалу наверху, потом внизу, так кто же виноват? Нас выбрали? Выбирают? Один священник сказал мне как-то: «Такая жизнь, как ваша, это подарок». Какой подарок? — спрашиваю я. Тянешь дальше, сопротивляешься, делаешь какие-то усилия… ради чего?

Ученые никогда не исследовали это явление, совсем никогда, но должны обратить на него внимание. Должны понять, почему зло концентрируется в каких-то определенных местах, только в немногих районах, и всегда именно там. Тут, мне кажется, действует нечто вроде химического закона, когда различные соединения притягиваются, сливаются воедино и в то же время отталкиваются. Вот почему я и говорю тебе, что ученые должны были бы изучить это явление, открыть его и найти какое-то противоядие.