Со слезами на глазах я говорю себе: «Я так их пестовал, и вот благодарность!»

В подобных сновидениях больной доживает до рассвета.

Конец короток и ущербен. С трясущимися коленками добирается страдалец до своего дантиста.

— Пан доктор, — заикается он.

— Садитесь, — приказывает тот.

— А больно не будет?

— Не будет, — говорит врач, лязгая какими-то инструментами.

— А… его обязательно рвать?

— Обязательно, — ледяным тоном произносит врач в приближается к больному.

Великомученик вцепляется в ручки кресла.

— А… больно не будет?

— Откройте рот!

Несчастный наносит несколько ударов ногами и руками в живот и грудь дантиста; прижатый к спинке кресла, он пытается кричать, но в это мгновенье ему делают инъекцию.

— Было больно? — спрашивает врач.

— Н-н-нет, — мямлит страдалец неуверенно. — А до завтра подождать нельзя?

— Нет, — буркает доктор и задумчиво смотрит в окно.

По улице ходят люди, как будто здесь, у этого окошка, не разыгрывается одна из величайших трагедий.

— Ну, теперь пора, — удовлетворенно сообщает доктор. — Откройте рот!

Пациент закрывает глаза, чтобы не видеть орудие пытки.

— Но…

— Шире!

Во рту что-то хрупает, видимо, это соскользнули щипцы.

— Больно не будет?

— Прополощите, — откуда-то издалека басит доктор и показывает что-то белое.

О, боже, разве этот зуб был такой маленький?

Через три дня бывший страдалец ходит от одного к другому и рассказывает, что у него было воспаление надкостницы.

Но люди так бесчувственны. В лучшем случае, они говорят:

— Это еще что! Вот когда у меня было воспаление надкостницы… — И начинают выкладывать, как врач долбил им долотом челюсть, или еще что-нибудь в этом роде.

А другие равнодушно замечают:

— Надкостница? Со мной такого в жизни не бывало.

И больше вашей историей не интересуются.

1929

II

Человек и собака

© перевод О. Малевича

Стало уже общепринятым мнением, что кошка обладает преимущественно свойствами женского характера, тогда как у собаки скорее мужская натура. Я полагаю, что это мнение опирается на своеобразную закономерность природы: в самом деле, почти все домашние кошки принадлежат к слабому полу, между тем как подавляющее большинство собак, с которыми нам приходилось иметь дело, представители мужского начала. Кот, существо довольно редкостное, наделен мужественными чертами характера, как мало кто из знакомых мне мужчин. Если принято утверждать, что кошка ветрена, подобно всякой женщине, то кот неверен, как настоящий стопроцентный мужчина… Только на этот раз я собираюсь говорить о собаках.

Мужчина прежде всего ценит в собаке породу или, по крайней мере, делает вид, что знает в этом толк. «У этой псины недурно поставлены лапы, — скажет он, — но уши, по-моему, недостаточно хороши». — «Да что вы! — возразит другой. — У него самые прекрасные уши, какие я когда-нибудь видел, вы только обратите внимание, как стоит левое…» Короче говоря, мужчина питает к собаке своего рода кинологическое пристрастие, что, по всей вероятности, является атавизмом, полученным в наследство от далекого предка-охотника; в то время как женщина ценит в своей четвероногой собственности главным образом пажеские наклонности. «Он обожает меня!» — говорит она растроганно и невозможно балует пса, делая его изнеженным, вздорным и непослушным, как все, кого мы слишком любим. Пускай никто не пытается уверить меня, что женщины ни в чем не уступят нам, мужчинам, — они не способны создавать философские системы и воспитывать собак.

Но более всего мы готовы превозносить собачий интеллект. «Она только что не говорит!» — скажем мы, забывая, что на самом деле собака, конечно, говорит, но на языке, отличном от нашего. Я сам часто слышал, как пес совершенно отчетливо ворчал: «Окаянные блохи!» Иной раз он явственно крикнет: «Спасайся, кто может!..» — или «Караул!» — а то — ругается, и притом довольно-таки крепко. Я считаю, что если бы пес умел говорить, как мы того нередко желаем, он выражал бы свои мысли в несколько грубоватой форме, отдавая предпочтение словам неприличным и вульгарным. Если бы пес умел говорить, он был бы совершенно несносен в избранном обществе. Характер у него простецкий и открытый, это добродушный малый, но уж никак не барич.

Когда мы обращаемся к собакам с речью, они смотрят нам в глаза, и минутами кажется, что хоть немного понимают нас, даже пасть приоткрывают от избытка внимания. Однажды в прошлом году я искал где-то на Шумаве грибы и заблудился; в конце концов мне посчастливилось найти тропку, которая вывела меня из лесу через болота к уединенному хутору. Подхожу я туда, и вдруг навстречу мне кидается огромный сенбернар, больше меня ростом, и принимается зловеще рявкать. В одной руке я держал большой гриб, в другой — два и потому был абсолютно беззащитен. Тогда я окликнул пса и сообщил ему о себе все, что мог: кто я такой, почему иду именно здесь, а не другой дорогой, но пес продолжал облаивать меня самыми последними словами. Я решил, что он не понимает чешского языка и попробовал усовестить его по-немецки. Признаюсь, я еще ни с кем не разговаривал так учтиво, как с этим сенбернаром. Я предлагал ему мир; я был полон добрых намерений и взывал к его разуму. Мой монолог продолжался до тех пор, пока я не заметил, что, столпившись за изгородью, меня серьезно слушает все население хутора и что пес тоже умолк, раскрыв пасть от изумления. Это был самый большой ораторский успех в моей жизни.

Есть люди, которые чувствуют себя оскорбленными, если их облает собака; они замахиваются на нее палкой или делают вид, что хотят бросить камень. Мало кто сохраняет достоинство, даже если на него нападает крошечная шавка. Мне кажется, что человеку гораздо более пристало вступить с вышеупомянутой шавкой в переговоры, — ведь могущество речи и разума действует магически, и даже самая взъерошенная собачонка через некоторое время поймет, что человека все равно не перебрешешь. Если бы собаки владели даром речи, договориться с ними было бы, пожалуй, так же трудно, как с людьми.

1926

Похвала растяпам

© перевод Н. Николаевой

Некоторые люди отмечены какой-то злокозненностью судьбы; обычно этих людей называют неловкими, как будто они виноваты в том, что вещи в их руках непонятным образом оживают, проявляют своеволие и порой даже дьявольский темперамент. Скорее их можно считать волшебниками, ибо стоит им только прикоснуться к неодушевленным предметам и вещам, как те вдруг начинают проявлять невообразимое буйство. Если я забиваю гвоздь в стену, то молоток в моих руках сразу оживает и живет жизнью столь странной и неукротимой, что в конечном счете разбивается либо стена, либо мой палец, либо какое-нибудь из окон на противоположной стороне комнаты. Если я пытаюсь завязать сверток, то бечевка начинает проявлять пронырливость и коварство поистине змеиные; свивается в клубок, выскальзывает из рук и, наконец, проделывает свой излюбленный трюк — крепко-накрепко привязывает мой палец к свертку. А один мой товарищ, который столь рискованно влезает в дела высокой политики, что всем остается только удивляться, никогда не отваживается откупорить бутылку; он прекрасно знает, чем все это кончится: пробка останется у него в руке, в то время как бутылка с неожиданной ловкостью из рук вырвется и кинется на пол. Люди глупы; вместо того чтобы признать тут особую магию, они смеются над теми, кто проявляет эту удивительнейшую способность оживлять вещи, и считают их неловкими, неуклюжими, несуразными, нерасторопными, неповоротливыми, ни к чему не пригодными, растяпами, пентюхами, чурбанами и мямлями.

В действительности же все дело здесь в том, что эти неловкие люди так обращаются с неживыми предметами, как будто бы те были живыми, то есть — строптивыми и наделенными своей собственной неистребимой волей — в то время как ловкие люди обращаются с этими же предметами и взаправду как с неживыми, считая, что с ними можно делать все, что угодно. Любой приказчик в магазине обращается с бечевкой не как с коварной и изворотливой змеей, а просто-напросто как с послушной и мертвой веревочкой: раз-два, и все готово. Молоток в руках каменщика — это не норовистый баран, упрямый и бесноватый, который тыкается, куда только ему взбредет в голову; это неживой и пассивный инструмент, который бьет лишь по тому месту, по какому ему бить положено. С точки зрения людей неуклюжих, такое укрощение предметов — не иначе, как настоящее волшебство. Но так же точно и ловкие люди должны были бы признать, что неловкость — дело таинственное и магическое.