Америкен бой

Техник сидел в микроавтобусе и безразлично наблю­дал, как снимается последний на сегодняшний день сюжет. Было солнечно и, как обычно, он глазел на происходящее в окно, а вовсе не на маленький черно-белый монитор, на который, собственно, и обязан был смотреть по долгу службы. Впрочем, один наушник чудом держался у него на ухе, в то время как другой безнадежно съехал куда-то под подбородок, поэтому он все же услышал, как корреспон­дент ТАСС в Соединенных Штатах Борис Калягин с за­ученно доверительными интонациями сообщает:

— В наш сегодняшний репортаж мы решили вклю­чить еще один, не совсем обычный, как нам показалось, сюжет. Вот здесь, в десяти километрах от столицы США Вашингтона, в уютном городке Урбандейл, мы встретили нашего бывшего соотечественника, ныне гражданина Со­единенных Штатов, Ника Маккензи. И причина тому, что молодой советский человек стал американцем — не эми­грация, а боль и беда нашей страны — война в Афгани­стане. Ник, расскажите, пожалуйста, нашим телезрите­лям, как вы очутились здесь.

Техник чуть более внимательно присмотрелся к моло­дому хорошо сложенному мужчине, который обаятельно улыбался, немного смущаясь перед камерой. Рядом с ним, прижавшись и словно прячась за его спину, стояла девушка.

 — Знаете, мне не хотелось бы говорить ни о плене, ни о войне,— заговорил Ник.— Я обещал себе забыть все это и, кажется, у меня начинает получаться. Хочу только еще раз поблагодарить замечательных людей, работни­ков Красного Креста, которым удалось то, что не уда­лось ни одной другой организации в мире. Я.— живое тому доказательство: я действительно жив, здоров, могу говорить сейчас с вами...

«Парень хороший», —подумал техник.— Но сюжет нам проваливает. А то в Останкино делать больше нече­го, кроме как Красный Крест благодарить...»

— А почему вы остались жить в Соединенных Шта­тах?— попытался хоть что-то вытянуть из парня Каля­гин.— Ведь дома, наверное, ждут родные, близкие,..

— У меня нет родных. Я вырос в детдоме, потом, почти сразу, армия, война... Потом плен, освобождение. Можно сказать, что жизнь моя началась здесь — все, что было до этого, оказалось лишь предисловием к ней.

«Еще один прокол,— отметил техник.— Ну, что те­перь?»

— Сейчас вы гражданин Соединенных Штатов? — не сдавался Калягин, и техник злорадно прищурился: «Ты ж его представлял только что как гражданина, поза­был?».

 — Да. Видите ли, в корыстных целях я женился на стареющей, хромоногой, страдающей эпилепсией американке...— Ник улыбнулся и, приобняв девушку за плечи, вытянул ее у себя из-за спины и поставил рядом. На ярком солнечном свете оказалось, что она весьма привле­кательна, в отличие от большинства американок.

Техник от души порадовался за героя репортажа: счастливчик! Сам хорош, на войне не пропал, из плена выкарабкался, а тут еще такую красотку отхватил. При­смотревшись, он заметил, что девушка слегка беременна, и это особенно его тронуло.

Они как-то хорошо смотрелись рядом, как на фото­графии, только малыша на переднем плане не хватало. Но и он просматривался где-то там, в перспективе, прав­да, пока еще не особенно резко.

Девушка тем временем, очевидно и желая сниматься, и сознавая, что надо стесняться, залепетала что-то по-английски,— но слов было не разобрать,— и стала выры­ваться от мужа, несколько театрально отбиваясь от него кулачками.

Техник глянул в монитор. Милая получалась кар­тинка, тем более, что оператор наконец показывал их одних, без официального корреспондента ТАСС. «Как пить дать, вырежут,— решил техник.— Слишком непо­средственные ребята. Да и галстука на нем нет, так, джинсы да рубашка».

Калягин тем временем напомнил о себе, и камера метнулась в его сторону:

— И даже сменили фамилию?

— Понимаете, фамилию мне дали в детском доме, настоящей не знал никто. А моя жена,-—он снова попытался вытянуть ее в кадр, и на этот раз девушка милости­во подалась вперед и потупилась по всем правилам,— Деб знает свою родословную до десятого колена. У.нас даже в гостиной висит портрет ее пра-пра-пра, я не помню, сколько раз,—дедушки. Он чуть ли не с Колум­бом в Америку приплыл. И библия есть, правда, на ирландском языке, которая с ним из Ирландии приехала. Там все записаны — когда родился, когда женился. И мне очень хочется, чтобы у моего ребенка все было настоящее.

— И что, на родину совсем не тянет?

Ник задумался. На самом деле это был первый воп­рос, который заставил его задуматься. То, что журналист имел в виду под «родиной», для Ника было довольно-таки расплывчато и, честно говоря, совсем не притяга­тельно. Бесконечная тошнотворная серость детдомов­ских дней, которые складывались в годы и о которых совершенно нечего было вспомнить. Обшарпаная общага при отвратительно грязном, полуразвалившемся заводе, где на станках под многими слоями краски еще можно было угадать по очертаниям двуглавых орлов и следы надписей с «ятями»; гнусные пьянки со «старшими това­рищами». Серое небо, облупившаяся штукатурка, купленый однажды костюм, который оказался пострашнее об­носков из детдома — морщил и обвисал; морось с неба и разбитые мостовые промышленной окраины. У него было ощущение, что по-настоящему солнце он впервые увидел в армии, к которой, впрочем, за это тоже теплых чувств не испытывал: мордобой и муштра как-то сводили все приятные воспоминания на нет. А потом была тоск­ливая бесконечность Афганистана, который все-таки уже не родина.

 Он оглянулся. Чистенькая улочка, обсаженная вязами, ухоженные домики, стриженые газончики, заботливо по­ливаемые каждое утро, аккуратные машины... Как чело­век честный, Ник готов был прямо сказать, что родину свою он не только видеть, но и вспоминать не хочет, но все-таки смягчил ответ:

— Не знаю... Пока я очень счастлив здесь.

— Значит, все связи с родиной утеряны? —настаивал журналист, незаметно интонацией давая понять, что на такой вопрос утвердительного ответа быть не может.

Но Ник намека не заметил и ответил искренне, хотя и впопад:

— Нет, не все. У меня в Союзе фронтовой друг, мы переписываемся. Я долгое время не мог освободиться от дел, но сейчас уже взял билет и скоро лечу к нему. В гости. Бумаг надо было собрать кучу, да еще при получении гражданства какое-то время нельзя покидать Америку. Ну, и денег тоже не было. Знаете, это ведь недешево.

— Вполне вероятно, что ваш друг будет смотреть нашу передачу,— улыбается Калягин. «Если ее в эфир выпустят»,— замечает про себя техник вполне автомати­чески.

На Ника это известие произвело впечатление. Он словно другими глазами взглянул и на камеру, и на Калягина. Непонятно отчего, но внутри взбурлила некая радость от скорой встречи и с другом, и со страной, которую, кажется, и любить-то не за что, а что-то в нее тянет:

— Й-е! — с оттяжкой, как настоящий янки, воскли­кнул Ник.— Серега, я скоро буду! Привет! Вот, посмотри, это моя Деб!

Техник скосил глаза на монитор. Как он и ожидал, на картинке уже не было ни Ника, ни Деб. Был там Борис Калягин, корреспондент ТАСС в Соединенных Штатах. Одет он был в прекрасно сидящий и явно недешевый костюм; скромный, но модный галстук четко выделялся на фоне белоснежной рубашки. И занимался он тем, что на всякий случай «закруглял» явно слабенький репортаж:

— Да, по-разному складываются судьбы воинов-интернационалистов. Но давайте пожелаем всем им счастья, покоя и благополучия. Мы прощаемся с дружной семьей Маккензи и с вами, наши дорогие телезрители. До новых встреч!

— Снято,— говорит оператор, снимая с плеча камеру и неся ее к машине.— Как со звуком?

— Шикарно,—отвечает ему техник.— Наши дорогие телезрители будут в полном восторге. Как ты думаешь, нам на излете тяжелого трудового дня соотечественник выпить предложит?

Словно расслышав его слова, Ник, оставив Калягина, подошел к машине:

— Ребят, давайте бросайте тут все и в дом. Кофе там, может еще чего... Перекусим, водочки выпьем.

— Ну и благосостояние у тебя! — удивляется техник, проворно выскакивая из машины.— Даже водка есть! Она же стоит тут чуть дешевле обогащенного урана.