дому. Ждите меня на Троицу,—говорил он торо-

пливо.

— Прощай, тятька. Будь здоров!

Поцеловались. У Антошки навернулись слезы.

Аверья.н перекрестил сына и вышел.

Антошка припал к окну. Отец шел по плат-

форме, глядя на окна, и остановился против окна,

где белел расплюснутый Антошкин нос. И когда

между Антошкой и отцом стало стекло вагона,

у Антошки шевельнулось в груди что-то мягкое,

теплое, и ему показалось, что он не так попро-

щался с отцом—надо было сердечнее, теплее. Он

закивал головой и заморгал глазами, стараясь

удержать слезы. Аверьян тоже кивнул ему головой

и улыбнулся.

Ударили один за другим два звонка. Паровоз

свистнул, засюрчал кондуктор, поезд сдвинулся

и поплыл по рельсам.

— Прощай, тятька,—шептал Антошка, при-

льнув к стеклу.

Аверьян сделал несколько шагов по платформе

за поездом, потом остановился и сейчас же исчез.

Исчезла и станция. Поезд, погремев на стрелках,

шел уже ровно, быстро, чуть-чуть покачивая

вагоны.

На склоне показался рудник. Весь он залит

красными лучами заката, стекла пылают, как жар,

розовыми клубами подымается из труб дым.

Вон та казарма, где жил Антошка. Кто-то стоит

у дверей и смотрит на поезд. Кажется, Евфро-

синья... машет платком... И Антошка шепчет ей:

— Прощай, прощай!

Прошла перед глазами шахта. Черная труба

стоит, как сторож, оберегающий вход в подземное

царство; дым валит из нее грязный, багровый

в лучах заката. Антошка смотрит на здание шахты

и думает: «Там, под землей, дядя Иван и его бед-

ные полуслепые коняги. Не попрощался он с ними,

не успел...»

И Антошка шепчет, посылая свои слова в глу-

бину земли:

— Прощайте, прощайте!..

Вот и больница—большой серый дом, каменная

ограда и часовенька на углу. Окна горят так, что

больно смотреть... Вон то окно, возле которого

лежал Антошка.... Кто-то лежит теперь на его

месте?.. Во дворе стоит сторож Михей, приложил

руку к глазам и смотрит на поезд... Там, где-то

и Софья Васильевна. Увидать бы ее напоследок...

Прощай, душа простая, добрая!.. И.вы, хворенькие,

прощайте!..

Антошка смотрит, долго, внимательно на боль-

ницу, на рудник, и что-то непонятное подымается

у него в душе. Он так рвался отсюда, хотел поско-

рее уехать, а теперь вдруг все стало ему близким,

родным. Забылись труд, темнота, увечье, все тяже-

лое и темное, что он испытал на шахте, и осталось

только то, что давало отраду, успокоение— люди,

которых он видел там, речи, которые слышал от

них. И стало жаль их, этих людей, их темной тру-

довой жизни, с которой слилась в одно трудовое

течение и его маленькая, едва только начавшаяся

жизнь.

Поезд влетел в выемку, и рудник исчез, точно

его и не было. А потом крутой поворот в сто-

рону—и поезд очутился в степи, бугристой и тем-

ной, закрытой уже тенями 'вечера.

Солнце поблестело огненными краями и ушло

за степные бугры. Загорелась и поплыла по небу

алая заря. Даль окрасилась в нежно-розовые цвета,

и маленькие тучки, затерявшиеся в небесной

пустыне, загорелись пурпуром и позолотой.

Поезд бежит, постукивает легко, беззаботно,

точно ему весело бежать в светлые весенние су-

мерки среди широкой степи, а у Антошки тихо-

тихо щемит сердце. Мысли бегут, обгоняют

машину, тревожат душу,— и жаль ему чего-то,

и радостно.

Антошка вспомнил свой приезд на шахты пол-

года тому назад.

Каким он был тогда глупым, ничего не пони-

мающим, боязливым. Все казалось ему таким труд-

ным, непонятным, опасным. А теперь он точно

переродился, смотрит на все другими глазами

и совсем другим возвращается домой. Ему каза-

лось, что он прожил на руднике не зиму, а три-

четыре года—так много он видел, так много испы-

тал...

«Теперь, после шахты, меня уже ничем не запу-

гаешь»,—улыбнулся Антошка, и у него шевельну-

лось смелое, горделивое чувство. Стало быть,

даром ничего не пропадает, думал он. Жизнь в са-

мом деле, учит. Хорошее и плохое, легкое и тяже-

лое, важное и пустячное—все идет на пользу чело-

веку, шевелит в нем мысли, раскрывает смысл

и понимание жизни. Надо только уметь правильно

видеть и понимать... Вот и он, Антошка, многому

научился. Пусть его помяла за это шахта—это

пройдет, забудется, не останется, может-быть, и

следа; но то, -что осветило его душу, раздвинуло

мысли, раскрыло перед ним души и сердца других

людей,—это останется с ним вечно, не забудется

никогда...

Поезд бежал и бежал среди степи. Сумерки

сгущались, гасла заря. Промелькнули одна за дру-

гой две маленькие станции. Виднелись возле них

шахты. В одном месте показались вдали домен-

ные печи. Они пылали, точно гигантские факелы,

и долго стояло от них в степи зарево, как от пожара.

Взошел месяц, и степь ожила, посветлела. От

вагонов легли на землю длинные тени, побежали

рядом с поездом, и дым клубился над ними, как на-

стоящий. Где-то в стороне блестела вода—степная

река или пруд,—набегали и пропадали в голубых

сумерках темные рощи, поселки, шахты, хутора...

Антошка все смотрел в окно, где бесконечным

простором, тихо кружась, разворачивалась степ-

ная даль. Лунный свет нес в себе успокоение.

И в душе Антошки уже не было беспокойства, оно

улеглось, покрылось новым, бодрым настроением.

Он думал теперь о том, как он приедет домой.

Встретят его мать и сестры, обрадуются ему

крепко. И он расскажет им о своей жизни на руд-

нике, обо всем, что дала ему эта жизнь, и они

увидят, что он недаром ездил, недаром жил среди

чужих людей... А потом возьмется, как большой,

за домашние дела и будет ворочаться с ними, пока

не приедет отец... А там, может быть, его ожидает

что-нибудь новое, неизвестное, но хорошее,—

жизнь ведь велика, разнообразна, и много может

дать человеку...

Так думал Антошка, глядя на бесконечные,

плывшие навстречу поля. А когда месяц стал вы-

соко в небе, и забелел над степью туман, и много

станций промелькнуло в блеске вечерних огней,

Антошка положил под голову свою сумочку, лег

на лавку и закрыл глаза.

Колеса вагонов равномерно выстукивали—тра-

та-та, тра-та-та, точно лошадь звенела стальными

подковами.

И казалось Антошке, что скачет он по сталь-

ной дороге на волшебном коне в какие-то новые

края, где для него начнется новая лучшая жизнь,

полная понятного ему смысла и любимого труда,

и он уже не думал о шахте.

В МОРЕ.

1.

Из далеких заморских стран, на смену старой

ворчунье-зиме, шла весна. Первыми вестниками ее

были солнечные лучи, весело блеснувшие в синеве

неба, да теплый ветер, который, пролетая над

снежными полями, гудел:

— Проснитесь! Идет могущественная царица

жизни—весна.

Зима злобно косилась на юных пришельцев,

чуя в них сеятелей великой смуты, собирала

остатки убывающих сил и давила, давила, заме-

тая те робкие следы, которые оставляли вестники

весны.

Холодным и глубоким сном спала степь, плотно

укрытая снегом. Так же крепко спало и море, ско-

ванное непроницаемой твердой массой льда. Даже

лес и дорога, оба чуткие, изменчивые, с которыми

зиме всегда было много хлопот, не сбрасывали

еще своих зимних уборов.

Но вестники весны делали свое дело—будили

и призывали к жизни все, усыпленное зимой.

Первым проснулся лес.

Еще «акануне, точно желая усыпить внимание

зимы, он пышно обрядился в пушистый иней и