— Ну, старик, сегодня мы тебя выпустим. Что

могли—сделали. Будешь немного прихрамывать,

да это со временем пройдет. Старайся не ходить

много месяц или два, пока нога не окрепнет. Иди

в приемную, там тебя выпишут.

Антошка с радостью принял эту весть. Надоело

ему в больнице, хотелось поскорее на волю, на

солнышко.

Он пошел в приемную, там фельдшер отметил

его по книге и выдал ему его старую одежонку.

Антошка переоделся, попрощался со всеми и, не

дождавшись обеда, вышел из больницы.

Как светло и радостно было кругом! Солнце

сверкало, пекло, ласково синело небо, пахло моло-

дой травкой, влажной землей. Пели жаворонки. За

больницей начиналась степь, уже зеленая, и жаво-

ронки звенели там, как колокольчики. Падали

серыми комьями на траву, точно обессилев от бле-

ска и песень, опять подымались и пели, пели...

Антошку опьяняло тепло, звуки и свет. Отойдя

немного от больницы, он остановился, поднял го-

лову, закрыл глаза и долго стоял так, чувствуя на

лице горячую ласку солнца, теплый, ароматный

ветерок.

Потом пошел дальше, прихрамывая. От яркого

света и воздуха кружилась голова, чувствовалась

слабость. Ноги заплетались, а душа горела жела-

нием двигаться, прыгать, лететь. Он побежал, но

с первых же шагов запутался и чуть не упал.

Мешала искалеченная нога. Казалась она чужой,

несвободной, тяжелой. Он почувствовал это болез-

ненно и остро только сейчас, когда так хотелось

бегать, прыгать, радоваться своему освобождению.

И Антошка притих, затуманился, подошел, ковы-

ляя, к камешку, лежавшему у дороги, и сел на

него.

— Стало быть, я калека,—вслух сказал он и

заплакал.

Жаль стало себя, своей прежней легкости, лов-

кости. Зачем его испортили, зачем? Прежде он мог

носиться, как ветер, едва касаясь земли, а теперь

вот и десяти шагов не пробежал, а ноги цепляются

и сил нет.

— Куда мне теперь, хромому?—шептал он.—

Что я буду делать и как жить?.. Как я домой пока-

жусь, хромоногий?.. Засмеют...

Было горько и больно на душе. И казалось ему,

что он уже не прежний Антошка, здоровый и без-

заботный:—тот Антошка остался где-то в шахте,

в больнице, в казарме, разошелся по руднику, как

дым,— а другой, замученный и усталый, который

знает уже, что такое тяжелый труд, болезнь, горе,

всякие невзгоды в жизни...

— Это все шахта, шахта,—с горечью шептал

он, качая головой.

С бугорка видны землянки, казармы и черное

здание шахты с высокой трубой, выпускающей

клубы дыма. Слышно, как постукивает машина

и белые струйки пара сверлят воздух, блестя на

солнце. Шевелятся люди... Бежит по рельсам ма-

ленький паровоз, таща за собой длинную нитку

красных вагонов... Сейчас их нагрузят углем

и повезут куда-то далеко...

Стучит, дымится шахта, кажется издали спо-

койной, красивой, а отняла у Антошки здоровье,

испортила его. И сколько она портит людей— счету

нет. Одни, как Антошка, выходились, ожили, по-

шли опять в дело, а других отнесли в степь—вон

на тот бугорок с крестиками, что виднеется за

больницей...

Пели жаворонки, синело и улыбалось небо,

плыли в воздухе теплые запахи земли, но это уже

не радовало Антошку. Он посидел на камне, пого-

ревал втихомолку и пошел, ковыляя, на рудник.

XIX.

В казарме Антошку встретили так, точно он

пролежал в больнице не месяц, а год. Обрадова-

лись, а потом вслед и опечалились— слишком уже

невеселый, заморенный вид был у Антошки.

— Бедняжечка!—всплеснула руками Бвфросп-

ния. — Как тебя там залечили! Кожа да кости...

Еще и хромуляет.

Она отвернулась, вытерла фартуком глаза и тут

же напустилась на Аверьяна, который в это время

был в казарме.

— Перевели мальчика, калекой сделали. Надо

было тебе его сюда приводить? Вот теперь и будет

всю жизнь хромулять. Сами себя губят и других

за собой тянут. Как на него теперь мать глядеть

будет?..

Аверьян чесал голову и оправдывался не-

складно:

— Что ж, с кем не бывает... Хотелось, как

лучше... Так вышло.

— Хоть теперь-то уж не пускай его в шахту,—

не унималась Евфросинья.

— Да, теперь ему туда не след. Пускай тут

пока. А там посмотрим...

Антошка стоял невеселый затуманеный. Что

с него теперь, какой толк? Все жалеют, но эта

жалость, как камень на душе,—не облегчает,

а только давит...

С неделю Антошка оставался без дела, отдыхал.

Ходил по руднику, на станцию, где смотрел на

поезда, к больнице—навестить своих, знакомых,

грелся на солнышке, валялся, где сухо было, на

зеленой травке... Видел своих приятелей—Голо-

вана, Дырявого, Гунькина и других, но, встретив-

шись с ними раза два, почувствовал, что он уже

им не товарищ. Они здоровые, быстроногие.

Стоят, балагурят, а потом вдруг, как стая воро-

бьев, снялись и полетели, махая руками, как кры-

льями. Антошка, как подбитый, ковыляет за ними,

где уж—пеший конному не товарищ! Ребята

жалели Антошку, не затрагивали его, но и в этом

было что-то обидное. Ему нужна не жалость, а рав-

ные товарищеские отношения, а этого-то и нет.

И от всего этого Антошке стало скучно. Все

в работе, все знают свои часы труда и отдыха,

только он один без дела. В больнице месяц ле-

жал,—ничего не делал и тут зря болтается. Не при-

вык он так... Захотелось какой-нибудь работы

и еще больше захотелось домой. Там теперь весна

в самом начале, в поле повыезжали, хлеб сеют,

боронят. Мать там одна разрывается, дела много—

а от сестер какая помощь? Лучше всего поехать

бы ему домой.

Стал он просить отца:

— Отпусти домой, тятька, Там я в помощь

буду, а тут что? Одна скука.

И Евфросинья поддержала:

— Чего даром парня держать? Пускай домой

едет. Там возле матери скорее окрепнет.

Отец подумал и согласился. Вот только одного

пускать не охота. Надо подождать, может быть,

попутчик найдется.

Стали расспрашивать—не едет ли кто в Тулу,

но таких не нашлось. А тем временем Аверьян

сходил с Антошкой в рудничную контору, пред-

ставил от доктора свидетельство о том, что его

сын, Антон Пантелеев, 13 лет, получил поврежде-

ние ноги в шахте во время работы, что повлекло

уменьшение его трудоспособности,-— и стал про-

сить, чтобы выдали ему вознаграждение за увечье

сына. Требование было законное, и Антошке назна-

чили к выдаче восемьдесят рублей.

Повздыхал Аверьян, потолковался—хотел еще

выторговать хоть пятерку—и взял деньги. Мало

дали, нога дороже стоит, парня на всю жизнь

испортили, да что поделаешь? Не судиться же

с ними—пришлось согласиться.

XX.

В вербное воскресенье, вечером, Аверьян повел

Антошку на поезд. Евфросинья напекла на дорогу

пирожков, поцеловала Антошку, дала гривенник.

Проводила, как родного.

На станции купили билет. Поезд был прямой,

до самого места. Аверьян долго наставлял Антош-

ку, чтобы сидел в вагоне смирно, не выходил на

станциях, берег свою сумочку и деньги. Дал он

Антошке для дома десять рублей и велел спрятать

в сапог.

Ударил звонок, подошел поезд, Антошка с бью-

щимся сердцем вошел с отцом в вагон—большим

и важным делом казалась ему эта поездка. Выбрали

место возле окна, в уголке—в вагоне было сво-

бодно. Аверьян дал Антошке билет и на харчи

полтинник, потом заторопился и стал прощаться,

боясь, как бы и его не увезла машина.

— Ну, прощай, сынок, кланяйся мамке и всему