Она тронула коня, но Иота не пошевелился. Его пристальный неподвижный взгляд обжигал ей спину Ауриана обернулась.

— Иота! Берегись почитания других, это обман разума. Когда ты будешь петь свои песни, не забывай об этих, кто не сбежал от смерти.

И она указала на свое жалкое войско. Иота кивнул, не сводя с нее глаз.

Ауриана проехала мимо плетеной клетки с двумя живыми еще заложниками и отдала им просяной хлеб, который не лез ей в горло. Постояв около клетки, она увидела, как эти трибуны, приняв хлеб без малейших признаков благодарности, разделили его между собой и съели. Она как бы говорила им своим взглядом: «Вот так я обращаюсь со своими врагами». Один из них уставился на нее в ответ. Он был закутан с головой в попону, и лишь два уголька глаз светились из этой серой, бесформенной массы. Своим немигающим взглядом это существо больше напоминало ящерицу. Ей было понятно, что этот римлянин считал такой поступок проявлением благоразумия, а не добродетели, желания, чтобы они заступились за нее, когда она окажется во власти его товарищей по оружию.

Чуть позже Ауриана проехала перед воинами и спешилась рядом с Гринигом, который уже начал ритуал освящения войска перед битвой. После того, как Гриниг окунул церемониальное копье в котел с кровью коня и, обратив его к Водану, начертил в воздухе знак победы, Ауриана разорвала кожаный мешочек, содержащий в себе пепел белой коровы и кота, принесенных ею в жертву осенью. Вознося молитву Фрие, она стала бросать пепел по ветру, осыпая им войско.

— Сюда скачет какой-то всадник! — прозвучал с палисада голос Зигвульфа.

Ауриана взобралась на стену. В самом деле, от плотной массы легиона отделился всадник и поскакал к крепости. Когда он приблизился, все узнали Сигго, дальнего родственника Зигвульфа. Этот Сигго попал в плен четыре года назад и служил теперь во вспомогательной кавалерии Восьмого легиона Августа.

Воины на стене хмуро приветствовали Сигго, который уже подскакал к стене и остановился внизу под ними. Ауриана услышала, как Зигвульф презрительно отозвался о «глупом петушке, который променял свою честь на коня в крысиной сбруе».

На Сигго был золотистый шлем с длинным желтым пером и замечательной работы латы поверх короткой, расшитой алым кожаной куртки. Конь был под стать всаднику — уздечка и чепрак поблескивали бронзовыми медальонами, покрытыми разноцветной эмалью. Голову животного защищала парадная бронзовая маска с откидывающимися щитками для глаз.

Все уставились на него в молчаливом восхищении, смешанным с завистью. Конь в этих доспехах выглядел таким же воином, как и его хозяин.

Сигго снял шлем, открыв всем свои светло-рыжие волосы, коротко остриженные и причесанные вперед, как было принято у римлян. Кроме того, все заметили, что посланец римлян выглядел очень здоровым и упитанным.

— Я буду говорить с дочерью Бальдемара! — напыжившись, важно заявил Сигго.

— Я здесь, Сигго! — ответила ему Ауриана сильным и звонким голосом.

В это время посланец римлян всматривался в своих бывших соплеменников, а теперь врагов. Он был потрясен их состоянием. Они были похожи на пещерных людей, не знавших нормальной жизни. Их мрачное, зловещее молчание выводило его из себя. Он и парламентером-то согласился быть только потому, что его обещали сделать офицером. К тому же он рассчитывал, что осажденные не тронут его из-за кровного родства. Однако теперь он видел, что этот расчет мог и не оправдаться. Голод и страх смели напрочь все условности древних обычаев. Они сделали из защитников крепости одержимых, которых теперь не удерживало ничто, кроме смерти.

«Интересно, — подумал Сигго, — отомстят за меня мои новые братья, если эти люди на стене убьют меня?» И в душе его была изрядная толика сомнения.

— Ауриана! — начал Сигго, поборов в себе желание повернуть коня и ускакать прочь. — Сопротивление бесполезно. Ты должна открыть ворота. Они нашли твоего ребенка.

Из груди отважной женщины вырвался негромкий крик, услышанный, правда, лишь теми, кто находился совсем близко от нее. Но это тяжелое известие не заставило Ауриану впасть в растерянность. Напротив, все свидетельствовало об обратном: и гордо поднятая голова, и прямой взор, полный ненависти к врагу.

— Ее зовут Авенахар, не так ли? — продолжал Сигго. — Темноволосая девочка чуть постарше одного года?

Сердце Аурианы сжалось и почти остановилось, кожу словно лизнул язык пламени. Было ощущение, что ее поразили только что выкованным мечом, еще не успевшим остыть.

— Твоего младенца пощадят, если ты сейчас отпустишь заложников и откроешь ворота. Если же им придется применить силу, не будет снисхождения ни к кому, и в первую очередь к тебе. Подчинись, открой ворота, и девочка будет жить.

— Лжец! — закричали десятки воинов на стене.

— Посмотрите-ка, какой он хорошенький в этих бабских перышках! — поддразнил парламентера Зигвульф.

— Возвращайся в свою парилку, римский раб! — крикнул кто-то из воинов.

— Доедающий объедки пес, самый шелудивый из всех псов! — гаркнул Коньярик. — А ну покажи, как ты виляешь хвостом перед своими хозяевами!

— Сигго ест на четвереньках из собачьей миски!

— И любит ходить на задних лапках!

— Он совсем изнежился, забавляясь с мальчиками-недоростками в горячих ваннах.

— Тихо! — резко повысила свой голос Ауриана, перекричав всю эту разноголосицу.

Она очень надеялась, что Сигго не видит дрожь в ее теле. Фастила взяла ее за руку.

— Это может оказаться ложью, — срывающимся шепотом произнесла она, пытаясь ободрить Ауриану. — Это хитрый прием. Кто осмелился бы отнять ребенка, который находится на попечении самой Рамис?

— И все же то, что сказал Сигго, вполне может оказаться правдой, — возразила Ауриана. — Ведь нашу последнюю Веледу взяли живьем. Так это или нет, но у нас есть лишь один ответ.

И она закрыла глаза.

«И опять боги не оставили мне выбора. Рамис, неужели они отняли у тебя ребенка? Или же ты сама отдала Авенахар? Если они не лгут, то слова, которые я сейчас скажу, обрекут ее на гибель».

Сигго, разумеется, не мог видеть, что сердце Аурианы разбилось вдребезги и рассыпалось на мелкие кусочки. Ему был виден лишь ее взгляд, прожигавший насквозь своим презрением, от которого его коробило, да масса волос, грозно развевавшихся на ветру.

— Уезжай от нас, Сигго, — ответила Ауриана негромким голосом. — Я не сделаю того, о чем ты просишь. Неужели ты думаешь, что я буду торговаться за жизнь одного моего ребенка в то время, когда вы убиваете детей десятками или забираете их в рабство? Как ты мог подумать, что я предам этих людей и открою ворота врагу? Ты слишком долго прожил с ними, Сигго. Их повадки въелись в твою кровь. Оставь нас!

«А теперь мне нужно вырвать свой язык с корнем, ведь с него сорвались слова, из-за которых на небеса отправятся души десятков дорогих мне людей».

Ответ Аурианы вызвал бурную и одобрительную какофонию выкриков со стороны воинов.

— Мы выпустим из тебя кишки и сделаем из них струны для лир, отродье тролля!

— Кучка поросячьего дерьма!

— Шелудивая дворняга, прислужник убийцы-чужестранца!

Нервы Сигго не выдержали. Так и не надев шлем, он круто развернул коня и, пришпорив его, поскакал прочь.

Один из воинов на стене, неизвестно, кто именно, метнул копье.

— Нельзя! — закричала Ауриана, срывая голос. — Это парламентер!

Однако, было уже поздно. Прицел был точен. Копье попало Сигго прямо в шею чуть пониже затылка. Сигго кувыркнулся на полном скаку с коня и, немного подергавшись в агонии, замер.

Парламентер был убит на глазах у римских легионеров. Конь без всадника доскакал до первых рядов римлян и остановился. Воодушевившись, защитники крепости издали дружный победный клич.

Ауриана бросила копье, что было сил, надеясь достичь им до того места, где чернел грозный вал щитов и копий римлян.

— Убийцы! — завопила она свирепым голосом.

Ветер подхватил ее копье и понес, продлив его полет до немыслимого расстояния, но все же оно упало, не долетев до цели. В глубине души у Аурианы шевельнулась мысль, что вся ее жизнь была подобна этому копью. Всегда она боролась изо всех сил, но всегда этого было мало.