— Ауриана, иди сюда!

И вдруг закричали все стражи. Кое-кто зашел в своей дерзости так далеко, что стал упрекать Водана в предательстве, другие же упрекали Фрию. Некоторые стали звать родственников, чтобы те посмотрели вниз.

Ауриана взлетела на стену как птица, не воспользовавшись даже лестницей. Кто-то сверху протянул ей руку, и этого оказалось достаточно.

Даже вид огнедышащего дракона не смог бы привести ее в такой ужас. Перед ней на обширной равнине, имевшей слабый наклон к югу, зажглись тысячи красных точек, испускавших неровный дрожащий свет и струи дыма. Ауриана прекрасно поняла, в чем дело. Это были костры легионеров, на которых они варили ужин. Они располагались на равнине ровными линиями.

Римляне пришли. И пришли неожиданно быстро.

Ауриана шла мимо воинов, вставших на колени и потрясавших кулаками, обратив лица к небу. Некоторые замерли на месте, некоторые с ужасом взирали на открывшееся зрелище.

— Такова воля Фрии, — вымолвила она. — Ожидание закончилось.

Она остановилась перед безликим деревянным идолом, изображавшим Фрию, который был изготовлен из куска отполированной рябины. Стражи на минуту утихли, напряженно наблюдая за выражением ее лица, окрашенного закатом в багровый цвет. Наклонив голову, она возложила ладони на деревянного идола. Несколько воинов на какую-то долю секунды даже поверили в чудо, которое ей якобы предстояло совершить, и ожидали, что вот-вот костры римлян исчезнут, как дурное наваждение. Но Ауриана просто молилась, и ярость, с которой она это делала, опять захватила людей, подчинила себе, оказав на них воздействие огромной, силы.

— Ты, кто есть чистый свет луны! — речитативом говорила она, постепенно повышая свой дрожащий от волнения голос. — Ты, кто есть тьма и свет, соединенные во всемилостевейшем теле, так же, как жизнь и смерть. Прими нас в свои объятия! Утешь нас и ороси своими золотыми слезами, одари нас миром, тем божественным миром, который в начале и конце времен бывает оттого, что ты кротка и милосердна.

Экстаз, в который впали те, кто слушал молитву Аурианы, был недолог, всего несколько мгновений. После этого он растворился, как утренний туман. Внизу суетились все обитатели крепости, выглядевшие озадаченными и перепуганными. Они задавали вопросы, на которые никто не мог ответить.

— Оленина! — воскликнул Коньярик, потрясая кулаком в сторону костров на поле. — Да будут они прокляты! Эти злодеи варят оленину и пекут хлеб!

Оба запаха распространялись по воздуху отдельно друг от друга, не смешиваясь. В них воплощались самые заветные мечты защитников крепости.

Ателинда тоже вскарабкалась наверх посмотреть на римлян.

— У них есть все! Они покорили все народы земли! — воскликнула она.

— И чего эти ненасытные твари позарились на нашу крапивную похлебку и пустые рога!

Ауриана увидела, как сквозь толпу к ней пробивается Торгильд, и громко приказала ему сверху:

— Ломайте хижины и повозки. За ночь мы нарастим стены.

Торгильд кивнул, и при свете факелов закипела работа. Прятаться в темноте не имело смысла, кого этим можно было обмануть? Все, кто мог стоять на ногах, вышли на работу. Люди трудились, пока не падали от усталости. Многие засыпали прямо на стенах, убаюканные грезами о хлебе и оленине.

За ночь удалось положить по нескольку новых венцов бревен.

Далеко за полночь Ауриана обнаружила, что Ателинда все еще не спит. Они уселись вместе под одним рваным одеялом, тесно прижавшись друг к другу.

Палатка Аурианы была поставлена между стойлом ее коня Беринхарда и плетеной клеткой, где содержались заложники. Это было сделано с таким расчетом, чтобы можно было наблюдать за тем и за другим. Казалось, что души, придававшие этим пленным трибунам человеческий облик, давно покинули их тела и отлетели в неизвестность, а в эти беспокойные, бегающие по клетке создания вселился дух каких-то мелких животных. Если они и чувствовали близость свободы, то внешне это было совершенно незаметно.

Ночь выдалась безлунной. Ауриана не видела свою мать, но ощущала ее тепло и слышала ее голос.

— Ты должна поспать, — проговорила Ателинда.

— Знаю. Но мне нужно успеть попрощаться со всем, что здесь есть.

— Не хотела бы я умереть в этом месте, — тихо сказала Ателинда. — Наши кости обгложут звери, и никто не споет по нам поминальных песен.

— Пусть птицы их пропоют.

Ауриана примостилась головой на плечо матери. Ее тело уже все напряглось и ждало часа смертельной битвы. Но Ателинда знала, что ее дочь вовсе не ощущала в себе столько отваги, как о том можно было судить по ее словам.

— Хотя нам и суждено завтра погибнуть, — продолжала Ауриана, и ее голос словно ломался, — я не думаю, что наш народ исчезнет с лица земли. Однажды Рамис сказала, что… грядет время, когда наша кровь перемешается с кровью других, и после того, как минует время, равное жизни девяти поколений, мы одержим над ними победу, и они станут нашими рабами.

— Ах, как бы мне хотелось тогда воскреснуть.

— Послушай, мать, она сказала еще и то, что мы можем возродиться в их образе, а не в нашем.

— Какое странное понятие!

— Мать, я ничего в этом не понимаю. Даже когда мне кажется, что все ясно, в этот момент жизнь поворачивается новой стороной, обнажая еще одну, более ужасную маску… Почему все мы должны так страдать? Наверное, на мне висит какое-то проклятье!

— Нет! — Ателинда обхватила лицо Аурианы обеими руками и пристально посмотрела ей прямо в глаза. В этом взгляде Ауриана почувствовала необычайную силу. Теперь она была дочерью Гандриды, притоком великой реки, несущей силу, которую породила сама земля. — Никогда больше не говори так! Я могу распознать и невинное сердце, и проклятое. Сначала Херта, а затем Одберт смешали гребя с грязью и кровью, но эта грязь так и не пристала к тебе… Ты живешь с честью и умрешь с честью, как гордый лебедь, как белоснежная лилия. Как ты можешь этого не знать?

Ауриана не могла больше сдерживать рыданий, которые сотрясали ее тело. Странно, но эти ритмические конвульсии принесли ей облегчение, освободив от огромного нервного напряжения. Она изо всех сил старалась не шуметь, чтобы не разбудить тех, кто спал поблизости. Нежные, почти неощутимые прикосновения материнской руки были подобны легким колебаниям осеннего листа. Затем Ателинда с силой схватила ее за руку. Когда все слезы были выплаканы, Ауриана почувствовала внутри себя успокоительную пустоту.

— Пророчество Хильды оказалось неверным. Я не в силах спасти даже блоху, — сказала она.

— Ты неправа, — ответила мать. — Ты — живой щит. Я вижу, что твой дух изменился с тех пор, как ты побывала на острове у Рамис… Твои глаза источают божественный свет. Неужели ты не замечаешь, как он укрепляет сердца поддавшихся смятению, даже если и не может уберечь их плоть.

Вдруг в темноте раздался стон. Где-то поблизости рожала женщина. Ауриана подумала о мягком, мокром комочке жизни, который скоро появится на свет и тут же будет уничтожен свирепым и безжалостным миром.

«Авенахар! Может быть, и тебя сожрало ненасытное пламя этой войны? А я-то думала увидеть тебя еще в конце прошлого лета!»

— Нет, я этого не замечаю, — наконец вымолвила Ауриана. — Иногда, однако, когда я долго смотрю в огонь, по биению крови в моих жилах чувствую, что он — часть моей жизни. И если бы нам удалось увидеть жизнь во всей полноте, мы бы все поняли.

Наступила тишина, в которой обе женщины особенно остро почувствовали отчаянную безысходность своего положения.

Где-то неподалеку стрекотал козодой.

— Ауриана! — Ателинда рискнула первой нарушить молчание. Она чувствовала себя человеком, ступившим на узкую доску, переброшенную через пропасть. Ауриана застыла в напряженном ожидании.

— Мне… нельзя попадать в плен, — продолжала Ателинда. — Ведь из меня сделают невольницу. Скажи, что ты понимаешь меня! На рассвете я попрошу у Труснельды яд.

— Только не это, мать! Не покидай меня!

— Дочь, не пытайся отговорить меня. У нас нет никакой надежды на победу.