– Я опоздал, извините,– сказал он быстро, входя и здороваясь,– кое-что меня задержало. На вашу просьбу согласен... ради необыкновенной исключительности данного случая и то погрешу против принципа. Был сейчас у секунданта вашей противницы и привез вам ее условия. Вот они.

   Терентьеа вынул из кармана исписанный лоскуток бумаги и, заглядывая в него в промежутках речи, отчетливо продолжал:

   – Г-жа Белозерова желает, чтобы поединок состоялся завтра ровно в шесть утра, пока спит село. Места я вам не назову теперь, а укажу его в назначенное время, так как вы все равно не знаете здешних окрестностей. Оружие – пистолеты. Если их у вас нет, я могу служить своими. Будет брошен жребий, кто первый должен стрелять, г-жа Белозерова первенства этого не хочет. Выстрелы последуют с места на расстоянии восьми шагов. Промах, даже с обеих сторон, не дает права на возобновление дуэли, и дело после того считается оконченным. Принимаете ли вы эти условия?

   – Да, я согласен,– почти безучастно отозвался Матов, хотя в следующее мгновение сердце забило у него непреодолимую тревогу. Он встал и прошелся по комнате с видом человека, не знающего, за что ему теперь приняться.

   – Я с удовольствием напился бы у вас чаю, доктор, если это никого не обеспокоит,– сказал вдруг управляющий, пристально и, по-видимому, не без участия следивший за хозяином своими добродушными глазами.

   Лев Николаевич мгновенно оживился.

   – Распоряжайтесь у меня как дома, Петр Лаврентьевич,– заговорил он самым приветливым тоном.– Мы теперь товарищи, хотя, может быть, и ненадолго, может быть, даже и против вашей воли... Поверьте, что без уважения к вам, на чем бы оно ни основывалось, я, с своей стороны, никогда не позволил бы себе предложить вам ту роль, которая связывает нас на известное время. Так точно. Премного вам обязан! – заключил доктор, несколько горячо пожав обеими руками протянутую ему при последних словах руку гостя.

   Спустя полчаса молодые люди, сидя уже за чаем, мирно беседовали между собой на совершенно постороннюю тему, видимо, стараясь не затрагивать щекотливый случай, сведший их вместе; сказано было только кое-что насчет того, какое объяснение дать завтра Балашеву, если б он сделался свидетелем выбытия из дома. Правда, вначале такое воздержание стоило Матову больших усилий; но после двух-трех деликатных отклонений со стороны гостя Лев Николаевич решился не говорить сегодня больше об этом предмете. Речь у них шла теперь о заводских порядках.

   – Крестьяне, пожалуй, обижаются на меня и за то еще,– с жаром говорил Терентьев,– что я не допускаю к работам подростков. Но я на это не смотрю: мальчики довольны таким распоряжением, а ведь они-то и составляют молодое поколение, выгоды которого я считаю долгом беречь гораздо больше, чем интересы взрослых. И у нас, да и за границей, мне пришлось насмотреться, как злоупотребляют подростковыми силами, и там тоже разумный экономический расчет чаще всего отодвигается на задний план, а грошовый...

   Управляющий как-то странно замолк вдруг и задумался.

   – А вы долго жили за границей? – спросил Матов, видимо, желавший уловить какую-то нить из его ответа.

   – Достаточно долго для того, чтобы не особенно восхищаться западными порядками,– несколько грубовато проговорил Терентьев и снова задумался.– Однако мне пора и убираться,– очнулся он вдруг сразу, будто от внезапного толчка.– Да и вам, я думаю, покой не помешает: водь вам завтра рано вставать...

   – Теперь вот не поздно,– заметил убедительно доктор. Петр Лаврентьевич мельком взглянул на часы:

   – Нет, не поздно,– подтвердил он, вставая.– Но мне еще придется завернуть на минутку к Зауэру, известить его, что условия вами приняты.

   – Так вот что: чем вам делать завтра лишний крюк сюда, приезжайте вы лучше от Зауэра ночевать ко мне,– радушно пригласил Лев Николаевич управляющего.

   – Благодарю вас, я переночую в доме Белозеровой,– ответил Терентьев.– Это тоже близко отсюда, да там же, кстати, и моя шкатулка с пистолетами.

   Невозможно было произнести эти слова проще и скромнее, чем выговорил их управляющий, но они почему-то кольнули доктора в самое сердце и подняли со дна целую бурю.

   – Так до завтра! – сказал он, сильно побледневши и резко переменив тон.

   Управляющий посмотрел на него во все глаза.

   – Что с вами, доктор?

   Матов сконфузился и протянул гостю руку.

   – Я неловко настроен сегодня, вот и все. Ради бога, извините меня! – глухо сорвалось у него с языка.

   Над Завидовом опять стояло серенькое, как вчера же, совершенно осеннее раннее утро, морося частым и мелким, как пыль, дождиком. Лев Николаевич сидел у открытого окна, и, несмотря на то, что дождевые капли обильно падали на лицо доктора, он ни на минуту не изменил своего неподвижного положения; с первого взгляда можно было подумать даже, что Матов спит. Но сон, очевидно, был далек от него: строгие черные глаза молодого человека задумчиво смотрели в туманную даль и только изредка, как бы утомясь от излишнего напряжения, полузакрывались длинными ресницами. Лев Николаевич действительно не ложился всю ночь. Впрочем, хотя следы этой бессонницы и остались у него на лице, оно было совершенно спокойно теперь и выражало скорее твердую решимость, чем что-нибудь другое.

   Немного раньше, чем за полчаса до назначенного срока, к крыльцу постоялого двора почти без малейшего шума подъехал легкий шарабан управляющего.

   – О, да вы уж на ногах! Мое почтение! – крикнул Терентьев вздрогнувшему от неожиданности этого приветствия Матову.– В таком случае мне незачем и слезать, я здесь подожду. Невеселое утро, не правда ли?

   – Здравствуйте. Да, не совсем веселое. Но вы зайдите лучше, а то вас промочит: мне еще одеться надо,– ответил доктор, вставая и высовываясь из окна.

   – Не стоит, ведь я видите в чем,– Петр Лаврентьевич ткнул пальцем в полу своего непромокаемого плаща.

   – Выкурили бы сигару... а? Впрочем, как хотите,– сказал Лев Николаевич, скрываясь за окном.

   Управляющий надвинул глубже на затылок клеенчатую фуражку и стал насвистывать какой-то марш.

   – Куды эвто, Петр Лаврентьевич, спозаранку-то собрался? – высунулась тем временем из форточки седая голова Балашева. – Доброго здоровья!

   – И вам также!

   – Далече, говорю?

   – Едем с вашим жильцом на охоту, да, кажется, дождь помешает,– объяснил Терентьев.

   – Прояснит, кажись,– сказал Никита Петрович, оглядывая горизонт.– Только, надо полагать, много же вы с твоей тележки-то птицы настреляете...– прибавил он с добродушной иронией.

   – Потому-то мы и берем ее с собой, чтобы было на чем дичь привезти,– рассмеялся управляющий.

   – Разе што так.

   Балашев поспешил отойти от форточки, бережно снял со стены докторский подарок и понес его на половину жильца. Оказалось, однако ж, что Льву Николаевичу никакой надобности в ружье не предстояло. Хозяину Матов коротко пояснил только, что "двустволка немного тяжела для него и потому он воспользуется легоньким карабином управляющего, к которому они наперед заедут закусить и напиться чаю". Впрочем, от зоркого глаза Никиты Петровича не ускользнула та особенная тщательность, с какой этот раз одевался его постоялец. Едва только шарабан с мнимыми охотниками отъехал от постоялого двора, старик торопливо вышел на крыльцо и долго с видимым интересом следил глазами за направлением экипажа.

   – Што за мудрена притча така! – сказал он наконец вслух, оборачиваясь к сеням.– Едут в дождь на охоту, а наш-то, как на свадьбу, прибрался. На завод, говорит, сперва поедет, а сами вон в каку сторону покатили... Ну-у, притча!

   И Балашов тотчас же пошел поделиться своими соображениями с дочерью, которая в эту минуту, как избалованный котенок, грациозно нежилась на полатях, вытянув оттуда в свободное пространство избы гибкие, обнаженные до самых плечей руки.