Доктор как будто смутился немного от этого прямого вопроса и не сразу ответил на него.

   – Признаюсь... Я по правде в весьма... странном положении,– медленно проговорил он наконец, роясь в боковом кармане своего сюртука и вынимая оттуда скомканное письмо Белозеровой.– Моя просьба, вероятно, также покажется вам... очень странной, но прежде, чем высказать ее, я попросил бы вас прочесть вот эту записку...

   Петр Лаврентьевич не без удивления принял письмо из рук Матова, но прочел его внимательно и совершенно спокойно, по крайней мере, доктор, пристально следивший за выражением лица управляющего, не заметил на этом лице ничего такого, что бы доказывало противное.

   – Сколько я понимаю, это или вызов, или прямое согласие на него? – сказал вопросительно Терентьев, по-прежнему спокойно отрывая глаза от последней строчки письма и поднимая их на собеседника.

   – Мне тоже кажется, по дело в том, что я ненадлежащим образом понят...

   – Мной?

   – Евгенией Александровной.

   – Ах, г-жой Белозеровой! – повторил Терентьев, заметно подчеркнув последние два слова.– Чего же вы от меня желаете?

   – Позвольте мне передать вам прежде всю эту нелегкую историю...– почему-то сконфузился доктор.

   – Но, г. Матов,– живо перебил его управляющий,– вероятно, г-жа Белозерова не считает нелепостью того, к чему она позволила себе отнестись так серьезно, так...

   – Все-таки, прежде чем делать какие бы то ни было заключения,– не дал ему договорить в свою очередь Лев Николаевич, – я попросил бы вас выслушать меня хладнокровно.

   Терентьев только кивнул головой в знак согласия, но не сказал ни слова; от доктора не ускользнула, впрочем, легкая тень неудовольствия, мелькнувшая теперь на лице управляющего. Задумчиво поправив очки, Матов довольно подробно передал ему обстоятельства своей встречи с Евгенией Александровной и восстановил почти слово в слово текст известного письма к ней.

   – Как видите,– сказал он, заключая этим свой рассказ,– с моей стороны не было подано никакого повода к оскорблению, если я погрешил чем-нибудь, то разве... излишней вежливостью.

   – Говоря откровенно,– возразил Терентьев,– и в том, что вам угодно называть "излишней вежливостью", я усматриваю только некоторую навязчивость; что же касается вашего письма, то смысл его очевиден и, по-моему, оно понято надлежащим образом.

   – Относительно письма мне не приходится спорить: я погорячился и принимаю на себя ответственность за это; но, право, если даже допустить, что я был навязчив, то все-таки поведение Евгении Александровны...

   – Извините,– с прежней живостью перебил доктора управляющий,– я не вхожу в оценку ни вашего, ни ее поступка; выразив же просто свое мнение, ограничусь вопросом, чем могу служить вам?

   – Согласитесь, Петр Лаврентьевич, что ведь это – пренеприятная история...– еще раз уклонился почему-то Матов от прямого объяснения.

   – Так точно; но я тут при чем же? Г-жа Белозерова, конечно, вправе располагать собой, как она хочет,– последовал холодный ответ.

   – Мне кажется, что при маленьком участии с вашей стороны дело это легко могло бы принять иной оборот...

   – Не догадываюсь,– нетерпеливо пожал плечами Терентьев.

   – Если б вы, например, приняли на себя труд убедить Евгению Александровну взять обратно ее неосторожное выражение...– тихо заметил доктор.

   – Сколько я знаю г-жу Белозерову,– возразил, помолчав, управляющий,– она не из тех, которые легче убеждаются чужими доводами, нежели собственными, и с этой стороны я решительно не могу предложить вам услуг.

   – В таком случае, мне остается только просить вас быть моим секундантом,– окончательно выразил Матов причину своего визита.

   – Меня?! – Терентьев удивленно вскинул на него глаза.– Почему же именно меня? Мне меньше, чем кому-нибудь, позволительно принять на себя подобную роль: при тех хороших отношениях, какие существуют между мной и г-жой Белозеровой, я счел бы крайней неделикатностью встать на сторону ее противника – это раз; кроме того, извините, дуэль, по-моему, величайшая глупость, какую только придумал мир...

   – Не лучшего мнения и я о ней. Но уж вы, ради бога, выручите меня,– горячо проговорил Лев Николаевич, вставая.– Мне решительно не к кому обратиться больше. Войдите только в мое положение: я здесь проездом, никого не знаю, да, наконец, я думаю, никого бы и не нашел, кроме вас.

   Терентьев тоже встал и несколько раз провел у себя по лбу ладонью правой руки.

   – Вы, право, ставите меня, доктор, в весьма неприятное положение,– сказал он как-то неопределенно, не то отказываясь, не то принимая предложение.

   – Верю от души и хорошо понимаю деликатность вашего отказа; но я все-таки усердно повторяю вам свою просьбу... ради исключительности моего собственного положения,– пояснил Матов, порывисто пожимая ему руку.

   Петр Лаврентьевич не совсем охотно принял это пожатие, опять потер себе лоб, находясь в очевидном раздумье.

   – Вы ничего не будете иметь против того, если я предварительно переговорю об этом с самой г-жой Белозеровой? – спросил он наконец, как-то добродушно-выразительно останавливая свои серые глаза на собеседнике.

   – Сделайте ваше одолжение.

   – В таком случае, часа через два я дам вам положительный ответ. Вы остановились, конечно, на станции? – осведомился управляющий.

   Матов назвал ему постоялый двор Балашева.

   – Найду,– коротко сказал Терентьев и раскланялся.

   Отыскав Никиту Петровича в указанной им кузнице, доктор крикнул ему: "Едемте!" – и торопливо вскарабкался на хозяйскую телегу.

   – Неуж поспели оглядеть завод в эко коротко время? Скоренько же! – заметил Балашев, трогая вожжами.

   – Сегодня управляющий занят, осмотрю в другой раз,– отрывисто пояснил Лев Николаевич.

   Он молчал потом почти всю дорогу, изредка только вставляя неохотное слово на вопрос спутника, который наконец и оставил в покое доктора, благоразумно заключив, что "толку, мол, от него не добьешься, што за человек таков есть". Матов, впрочем, и сам не мог бы определить теперь своего настроения; в голове у него роились какие-то странные мысли, возникали какие-то смутные не то догадки, не то предчувствия. Он думал о Белозеровой, думал о Петре Лаврентьевиче, и, чем дольше сосредоточивалось на последнем внимание доктора, тем сложнее и запутаннее становились его торопливые выводы об управляющем.

   "Что это за личность? На авантюриста он непохож, на романического любовника – еще того меньше, так какие же могут существовать отношения между ним и Евгенией Александровной? Сам Терентьев сказал, что "хорошие"... Гм! Хорошие!.. Это весьма неопределенно. По-видимому, и общего-то ничего нет у них: один – очевидно, деловой малый, немножко буржуа с американской складкой, крепок и сведущ, как и следует быть такому субъекту; другая – нечто идеальное... Например, это славное страдальческое лицо с огненными глазами... Впрочем, ведь контрасты иногда влекутся взаимно... Да нет! Не может быть... Наконец, разве бы он отнесся так спокойно к этой истории, если б между ними было что-нибудь?.. Но в том-то и дело, что уж слишком подозрительно казалось это спокойствие: хоть бы удивление выразил! А то он, право, выслушал мое объяснение точно так, как выслушал бы меня, вероятно, и завидовский поп, если б я предложил ему отслужить мне напутственный молебен... Да! странно... Страннее всего, однако, то, что я здесь на каждом шагу делаю глупости, глупости и глупости!!!"

   Почти такова была, за немногими исключениями, основа дум и выводов Льва Николаевича, пока он ехал обратно. У себя дома, напрасно поджидая довольно долго Терентьева, Матов даже почувствовал что-то вроде ненависти к нему (не разб.), впрочем, дать себе удовлетворительный ответ в этом новом чувстве, не имевшем пока никакой законной причины. Между тем Петр Лаврентьевич, хотя и не через два часа, как назначили раньше, а уже после сумерек, все-таки завернул к доктору с обещанным ответом.