Что это со мною творится?.. Мне даже вспомнилась мисс Бортон. Почему женщины дают мне от ворот поворот, одна за другой — разве это не странно? Может, все-таки дело во мне самом?..

Словом, бывает, что впору ополчиться на весь белый свет, злиться на всех и вся, а себе готов разбить башку о стену. Или шкуру с себя содрать.

Что рекомендует в таких случаях здравый смысл? Завалиться спать. Я и сам подумывал об этом: снять номер в отеле, принять снотворное и залечь на боковую.

Вместо этого я отправился к психоаналитику, второй раз в жизни. Этого специалиста я присмотрел еще заранее, и он хоть, по крайней мере, оказался приятным человеком. Так что я не пожалел о своем решении, тем более что наконец услышал нечто отличное от бесплодных советов Грегори Сандерса. Я обратился к психоаналитику со следующими смехотворными вопросами:

— Мотаешься из страны в страну, слоняешься по свету, как неприкаянный. Отчего это? Никак не могу наладить свою убогую жизнь. Почему? За что ни возьмешься, все выходит наперекосяк. Что бы ни делал, что бы ни говорил — ничто не по нраву. Интересно, а у других людей тоже так?

Психоаналитик рассмеялся.

— Даже и у меня самого, — безмятежно ответил он. — Разве может быть по-другому, коль скоро мир наш создан таким, что его не переустроишь!

— Obzwar, вот так-то, — добавил он и задумался. — Obzwar, — повторил снова, будучи немцем от рождения, и грыз орехи, желая, как объяснил он, отвыкнуть от курения. — Отвыкать даже от этого! Ничего не поделаешь, если таков на земле порядок, что в конце концов приходится отвыкать от всего, к чему с таким трудом привыкаешь.

— Отчего бы вам не сбежать? — вдруг спросил он. — Да возблагодарит Господа тот, кто может позволить себе это!

Отдаю ли я себе отчет в своем везении, в исключительности своего положения? Быть капитаном корабля, которому ничего не стоит повернуться кормой к убожеству здешней жизни! Разве так уж обязательно делать одно и то же в течение всей жизни? Убиваться из-за одной и той же женщины?

— Нет, так нет! — жестким тоном произнес он. — Черт бы побрал их всех, женщин этих! — И в сердцах даже закурил.

Но самое главное — зол он был из-за меня, из сочувствия ко мне, что очень благородно с его стороны.

— Как долго вы будете ломиться в открытую дверь? И твердить себе: не идет, не получается! Когда же наконец решите поверить себе?

Этими словами он сразил меня наповал. Ведь сколько помню себя, во мне всегда сидело это: неверие очевидному, неверие самому себе. Вот, к примеру, и сейчас, с этой миссис Коббет: ломаю голову, действительно ли она оскорбила меня? Просто курам на смех! Или возьмем случай с моей женой. Какими уж только способами не давала она мне понять, что не любит меня? Неужели мало доказательств? А я все по-прежнему гадаю, любит она меня или не любит… Похоже, необходимо испробовать до самой глубины то горькое сомнение, которое я ношу в себе с детства: не понимаю я и не могу узнать эту жизнь всецело.

Тогда-то я и признался психоаналитику, что уже неделями вынашиваю этот план. Уехать и даже не сказать никому «прощай!» Исчезнуть, словно и не жил я на свете, чтобы имя мое было позабыто, чтобы не знал никто, хожу ли я еще по земле.

С этим решением я и пришел сюда. Хочу, чтобы хоть кто-то был свидетелем моей жизни, прежде чем я сойду со сцены. У меня никого нет. И больше никогда не будет. Потому что я так хочу.

— Как вы считаете, получится у меня?

— Вопрос стойкости характера, — невозмутимо ответил он. — Я, например, решился бы, будь я на вашем месте. Решился, даже если бы за то мне пришлось заплатить жизнью.

— Сказать себе: я умер, это и есть истинно мужской поступок, — заявил психоаналитик. — Но прежде чем умереть, я бы еще разок собрался с мыслями и поколесил по свету. Получил бы небольшую отсрочку, чтобы пожить еще немного где-нибудь как случайно приблудившийся чужак. Вот это и есть настоящая жизнь! Разве не к этому сводится вся премудрость? — с чувством торжества вопросил он. — Чтобы вновь и вновь получать отсрочки?

Дома я сразу же включил свет с убежденностью человека, что дом его пуст. Конечно, она не стала дожидаться завтрашнего дня и наверняка уже собрала вещи… Но нет.

Все пребывало так, как я оставил: обломки, черепки, из которых подобно ярким цветам выглядывали пестрые сверточки рождественских подарков. Ведь жена уже приступила к покупкам под предлогом того, что Рождество не за горами.

В общем, никаких изменений. Только эта гробовая тишина в квартире, более глубокая, чем прежде. И — по странному совпадению — снаружи. Ничем не нарушаемое предвечернее безмолвие.

Я выключил свет на несколько мгновений и какое-то время постоял посреди погружающейся в сумрак комнаты, устремив свое внимание к окну. А там белые голуби опускались на крыши невысоких зданий, затем вспархивали комочками сверкающего льда, прежде чем усесться меж флюгеров и печных труб, и их белое порханье в сгущающихся сумерках действовало на меня, как давние сны, почти позабытые мною. Словно бы видел я уже эти крыши в те времена, когда меня еще не было на свете.

Мне, право же, сделалось жаль мою жену, вынужденную жить со мною, с таким необузданным зверем. Что бишь сказал психоаналитик, человек с мрачным взглядом и темной кровью? Ведь он сделал какое-то замечание, ускользнувшее от моего внимания.

— Разве подходим мы им, вы или я? Взгляните на меня! Ведь это наказание Господне жить такому человеку с кем-то другим! — воскликнул он и был прав. Я говорил себе то же самое, причем не раз.

На полу валялся осколок зеркала, я поднял его и посмотрел на себя. И вновь подумал то же самое: он прав. И правы те, кому невмоготу жить с нами. Ах, если бы не нужно было больше видеть… кого? Да эту вот ненавистную рожу! Я отшвырнул зеркальце в сторону.

«Я загнал ее в могилу», — замер я в дверях, прислушиваясь. У меня было такое ощущение, будто жены моей больше нет в живых.

При одной этой мысли меня бросило в холод, пришлось накинуть что-нибудь на себя, причем на голову: ведь известно, что, если мерзнешь, надо укрыть в первую очередь голову. Но накинуть на себя женскую одежду?.. Такого мне еще не доводилось прежде.

— Что бы там с ней ни случилось, кто в этом виноват? — попытался я объективно оценить обстановку. — И не будь меня здесь, не все ли равно мне было бы, жива она или мертва?

— Да, да, конечно… Но ведь я этого не хотел! Не желал ей смерти.

К тому же свет в квартире горел так тускло, что, вздумай вздремнуть, — не помешал бы. И за этим призрачным светом зловещей силой затаилась пустота: ощущение, наверняка знакомое каждому, кто пребывал в тревоге. А в глубине комнаты какое-то движение теней, будто бы черные цветы, клонясь, кивают головками.

Я включил повсюду яркий свет, затем погасил снова.

«Но ведь должна же она, несчастная, вернуться домой», — убеждал я себя.

И расхаживал из угла в угол в потемках. Все же темнота действовала на меня успокаивающе, хотя ужас в душе не стихал. «Если она сейчас вернется, все будет в порядке, — говорил я, а в следующий момент бросался в другую крайность: — Выжду еще пять минут, и, если она не появится, удавлю себя вот этим фартуком!»

А она все не шла. Хотя, если бы пришла… одному Богу известно, как бы я себя повел. Быть может, бросился бы к ее ногам.

Неотступно на ум приходили китайцы — даже сам не знаю, почему. Видимо, этакая навязчивая идея. В Америке или на Филиппинских островах китайцы насмерть загоняют себя работой и подобно пиявкам высасывают из земли и из населяющих ее людей все соки… И когда все собрано, что нужно: отдельный чемоданчик для рубашек, отдельные для обуви и головных уборов и, разумеется, необходимое количество золотых долларов за пазухой, они со спокойной улыбкой отправляются к родным берегам. А на борту садятся играть в карты.

Мы даже не останавливали судно, когда они, проигравшись, один за другим бросались в море. Но как изысканно, с каким чувством собственного достоинства! Даже дугой летящего за борт тела выражали сплошное презрение. Когда их щебет и жалобное нытье смолкали, это был верный признак: тот, у кого не осталось ничего из заработанного годами тяжкого труда, еще раз пройдется по палубе, перебирая перед носом продолговатые карты, после чего — бух, за борт, в море. А мы шли вперед полным ходом, даже фонарем не светили им вслед. Ведь всем было известно, что остановить самоубийцу невозможно: кусается, как разъяренный зверь, зубами-ногтями отбивается от жизни, которую проиграл. Почему не делаем этого мы? Игроки моего пошиба, проигравшие не одну жизнь, а все полсотни?