Зато другая дама в черном, приятельница Кодора, хотя и с опозданием, но ответила. И судя по всему, не обиделась на мою неудачную цитату. Примерно через неделю захожу я в «Брайтон», и бой на сверкающем подносе подает мне большой, лиловый конверт с короткой запиской, написанной явно измененным почерком: «Now I am, alone». (Наверняка тоже из «Гамлета».) И хотя подписи не было, все же можно было догадаться — именно благодаря гамлетовским словам, — что послание от нее. А в постскриптуме простое уведомление: сегодня вечером в семь часов. Проклятье! Я взглянул на дату: приглашение относилось ко вчерашнему дню.

Слов нет, какая редкая смесь дерзости и осторожности! А измененный почерк и то, что им было выражено: в семь часов вечера квартира свободна, там не будет никого, только она. Вернее, она и я, мы вдвоем, причем наедине. Умопомрачительно!

Я даже понюхал записку.

Аромат был тяжелый. «Мускус», — проворчал я тихонько. А как же не быть мускусу? — тотчас вступил я в спор с воображаемым оппонентом. Я даже знаю, как он делается, однажды мне объяснили.

Незачем говорить, что подобные детали весьма будоражат нервы. Оттенок бумаги был темный, под стать аромату, а бумажный лист — большой, точно королевская грамота… Словом, я был очень тронут. Даже мороз пробежал по спине.

И все же я устоял. Вот ведь на какое геройство способны некоторые! Я по-прежнему твердил себе: «Зачем мне это нужно?» Кроме того, считал себя невеселым человеком. Но ответ ей написал.

(От шекспировских цитат и на сей раз не воздержался, не знаю, по какой такой дури; возможно, хотелось исправить свой предыдущий промах.)

Выкопал из шекспировского цитатника и написал ей:

добавив, что письмо ее подействовало на меня, как самые несбыточные сны, после которых я с пылом в сердце и со смещенной осью вращаюсь, как Земля. И прочие такие же грандиозные сравнения. Надеюсь, мол, поймет она, что несть числа возвышенным мыслям и настроениям после столь волшебного зова, как ее приглашение. И доживи я хоть до ста лет, тщетно пытался бы оценить смысл оказанной мне чести. Так звучало поэтическое вступление, после чего я в самых простых словах выразил свое сожаление: я, мол, в отчаянии, что с запозданием получил ее письмо, но я уже не живу в «Брайтоне» (подумав про себя — пусть будет здесь хоть слово правды!), просто корреспонденция для меня по-прежнему поступает туда и так далее. (Словом, основательно запутал дело.) Но чтобы в дальнейшем не стать жертвой досадных обстоятельств, прошу ее порадовать меня за день-два раньше срока, какой она укажет для желанной встречи, и пусть, не откладывая в долгий ящик, осчастливит меня ответом.

Пробежав еще раз написанные строки, я счел их достаточно пылкими. Ну, а теперь добавим к сему короткий постскриптум, что сейчас я вынужден ненадолго отбыть по служебным надобностям, но скоро вернусь… А если к письму приложить очередной букет (поменьше!), вопрос можно считать решенным. К тому времени, как я вернусь из несуществующей поездки, дело утратит свою актуальность, а если еще потянуть с ответом, то и вовсе замрет. Таков был мой замысел.

Только постскриптум я прилагать не стал, и букет не послал — по самой простой причине. Ведь, как известно, двойственна душа человека. Не стоит верить ей и жалобам ее. Потому что на самом деле она всегда, во всякий час ищет увеселений.

И вообще, чего мне бояться этой женщины?

Нет и нет! — стоически отговаривал я себя. — Я ведь этого не хочу… Что вместе с тем означало — да, хочу, — это даже не нуждается в объяснении. Я решил не писать о поездке — к чему? Завтра же пришлю ей весточку из Парижа, и баста. Поди докажи, быть может, я и правда нахожусь в Париже? Напишу открытку, отправлю авиапочтой Тоффи-Эдерле, а он переправит на ее адрес. И дельце улажено.

Но пока я все тянул да откладывал, несколько дней спустя от нее поступило очередное приглашение и на сей раз действительно пугающее — словно в подтверждение всех моих страхов. Она писала: «Мы ждем тебя, о благородный Макбет». С чего бы вдруг называть меня Макбетом, что она хочет этим сказать? Неужто велит мне укокошить Кодора? Ведь Макбет этот вроде бы не брезговал убийствами, когда-то я знавал эту пьесу… Описываемые события разворачивались как раз в те дни, когда среди стольких фактов судьбоносной значимости, мне вновь пришлось обратить внимание на «Спинозу». Чтобы выразиться точнее: днем раньше прибыл «Шекспир», и лишь потом моей жене — «Спиноза».

«Ох, оскверненные нами мудрецы!» — подумал я и чуть не рассмеялся. Уж никак я не предполагал, что мои собственные нечистые делишки прольют свет на интриги жены. Ведь если здесь что-то означает Шекспир, то и там что-то да значит Спиноза.

А теперь вернемся к тому моменту, когда я сижу в «Брайтоне» и все еще не знаю, на что решиться. Второе свидание было назначено на четверть четвертого, еще не поздно отменить телеграммой или вроде того…

— К черту сомнения! — вдруг сказал я себе. Вскочил и бросился без оглядки. Да так поспешно, стремительно, что даже Кондильяка дорогой забыл в автобусе.

«В кармане у тебя удостоверение на право получения почты „до востребования“, письмо про расшитые шлепанцы, а ты все еще раздумываешь, — твердил я себе, даже в автобусе, — так чего же тебе надо? И кстати, долго ты еще собираешься состоять голландским ослом при французской погонщице?»

По сему поводу хочу заметить, что чем больше душевное смятение человека, тем легче им овладевает похоть. Я мчал сломя голову! Поднял воротник пальто, словно мне предстояло сразиться с целым миром. Еще в «Брайтоне» я пропустил несколько рюмашек розового ликера, затем, сойдя с автобуса, в первом попавшемся бутике опрокинул один за другим девять стаканчиков неразбавленного джина. Спиртное сразу ударило в голову.

«А теперь — будь что будет!» — заключил я. Судя по всему, я готовился к бурным сценам, хотя наоборот, после выпитого уши заложило, и вокруг меня воцарилась тишина. Сердце и голова — точно два порожних сосуда, ноги тяжеленные — в таком виде я позвонил у двери миссис Коббет. И надо же быть такому! У нее меня тоже встретила глубокая тишина.

— Здесь очень тонкие стены, — сразу же шепотом предупредила она. Дверь хозяйка открыла самолично, поскольку мы находились совершенно одни. К тому же шипела она, точно леди Макбет на сцене. — Ради Бога, говорите потише!

Почему, спрашивается? Впрочем, я до того волновался, что слова вымолвить не мог. Сердце колотилось где-то у горла, затылок ледяной. Из одежды на хозяйке была лишь черная юбчонка, прямая и короткая, едва доходила до колен, будто миссис собиралась в школу. А это не пустяк для тех, кто в подобных тонкостях разбирается. Волосы зачесаны назад гладко, чтоб не сказать целомудренно, зато губы накрашены красной помадой и отнюдь не целомудренно. Но только губы, лицо ее было необычайно бледным…

Однако стоит ли входить в подробности? Я человек темперамента сангвинического и не всегда владею собой. Возможно, и она была такою же, кто ее знает? Мы схлестнулись подобно двум огненным стихиям, хотя обоих колотила дрожь.

И начали целоваться. Прямо там, посреди прихожей. Целовались безумно и без конца. Во всяком случае, что касается меня. Я вел себя так, словно хотел насытиться ею впрок, коль скоро уж случай подвернулся.

Один приятель когда-то рассказывал, что после подобных вспышек страсти они с женой обычно усаживались на кухне чистить картошку. Самое милое дело, только ведь для гостиной неподходящее. Вот и топчешься как неприкаянный. Какое-то время я тупо разглядывал стену и хорошо помню мгновения, когда некое воздушное создание где-то совсем рядом со мной поправляло и закалывало волосы, нежные, волшебные пальчики проворно мелькали перед зеркалом… а меня так и подмывало сказать ей, что обои, мол, очень красивые.