А что еще можно было посоветовать обывателю в эти мрачные дни?

И оставалась только одна крепкая опора в тифозном и голодном аду — собственная воля к жизни.

Всю ночь Тоня прислушивалась к хриплому дыханию Григорова, к его глухим стонам и вздрагивала невольно, когда он яростно скрипел зубами — словно не спал человек, а отчаянно дрался, сойдясь в рукопашной с противником, видимым только ему. Вечером, когда его отогревали, отпаивали чаем и спиртом, перебинтовывали ладони, на которых не было живого места, он угрюмо молчал, и по его изменившемуся лицу, обметанному клочковатой бородой (исчезли бесследно щегольские усики!) — проскакивали судороги.

Тоня поднялась с кровати, вышла из своей комнатки и опустилась на колени перед Григоровым, который спал на полу. Положила ладонь ему на лоб, совершенно мокрый от пота, и Григоров, по-детски всхлипнув, притих. Перестал стонать и скрипеть зубами, задышал ровнее, спокойней, и Тоня, оберегая его сон, просидела на коленях до самого утра, не убирая ладони.

Рано утром, когда еще только начало светать, Григоров медленно открыл глаза, долго смотрел на Тоню, словно не узнавая ее, и вдруг негромко, совершенно бодрым голосом пропел:

— Как вы, Андрей Ильич? Что у вас с руками? Вы вчера так и не рассказали…

— Если я с утра запел, милая Антонина Сергеевна, значит, я живой. А это обстоятельство в наши веселые времена очень много значит. Оч-чень много! Спасибо нижайшее, вы своей прекрасной ладонью лучше любого доктора меня вылечили. Позвольте, я оденусь.

— Да, да, — смущенно заторопилась Тоня и поднялась с коленей, прошла в свою комнатку, где в окно уже втекал широкой полосой голубоватый рассвет. На душе у нее, впервые за последнее время, поселилось относительное спокойствие, и связано оно было с появлением Григорова.

А сам он через полчаса предстал прежним, словно и не было вчерашнего вечера: тщательно выбритый, со щегольскими усиками, влажные волосы расчесаны на идеальный пробор. Гимнастерка, перехваченная в поясе простым солдатским ремнем, сидела на нем, как влитая. Жесткая внутренняя сила исходила от него, и офицеры эту силу сразу почувствовали, невольно подтянулись, как подтягиваются в присутствии старших начальников.

— Приступим, господа, не откладывая, времени у нас мало, — предложил Григоров, сев во главу стола и осторожно положив перед собой забинтованные руки. — Приказ полковника Семирадова остается в прежней силе, без всяких изменений, кроме одного уточнения: груз должен быть доставлен в самое ближайшее время. Больше не должно быть никакой отсрочки. Мы ждали вас месяц назад… Объясните.

— Антонина Сергеевна заболела тифом, была снята с поезда, много времени ушло на ее поиски. Есаул Проничев не прибыл в Новониколаевск, тоже заболел и был снят с поезда, где-то в районе Мариинска. Могу доложить подробней, — четко ответил Каретников.

— Не надо, — остановил его Григоров, — подробности сейчас не нужны. Тайник необходимо вскрыть сегодня ночью, а завтра мы должны выбраться из города. Как с посадкой на поезд?

— У меня есть договоренность с железнодорожниками, аванс я им выплатил, они ждут. Сегодня все проверю. Надеюсь, что завтра нас отправят, — Каретников хотел что-то еще добавить, но передумал.

— Необходима подвода, чтобы перевезти груз. Сможете обеспечить?

— Да. Лошадь и сани возьмем в конюшне Чекатифа, Балабанов и Гусельников к вечеру подъедут сюда.

— Не надо лишний раз мотаться по городу. Как только стемнеет, сразу отправляйтесь к тайнику. Антонина Сергеевна остается здесь, я доберусь своим ходом.

— Где находится тайник? — быстро спросил Каретников, не насмелившийся задать этот вопрос раньше.

— Запоминайте. На выезде из города, по Будаговской улице, сразу сворачиваете влево, едете точно три версты. Большая поляна, вы ее никак не минуете. Посредине, у березы, лежит валун. Отваливайте его и начинайте копать. Я подойду в десять часов. Вскрываем тайник, груз перевозим сюда, а завтра вечером мы должны уехать из города. Любыми путями. Понимаете, Каретников?

— Понимаю.

— И просьба еще у меня: какое-нибудь оружие имеется?

Каретников взял кочергу и вышел в сени. Вернулся и положил перед Григоровым на стол наган, кучкой высыпал патроны, спросил:

— Еще приказания будут?

— Пожалуй, все. Я надеюсь на вас, Каретников, и на вас, господа, надеюсь.

Балабанов и Гусельников поднялись, молча кивнули и сразу же начали одеваться. Каретников, уже у порога, обернулся:

— Калитку заприте за нами, и двери в сенях тоже заприте.

Григоров поднялся из-за стола и вышел за ними следом.

Во все время этого короткого, по-военному немногословного разговора Тоня сидела, как посторонняя: к ней не обращались, ни о чем не спрашивали, — и ей было немного обидно. Но она постаралась подавить обиду и Григорова, когда тот вернулся, встретила приветливой улыбкой, которая мгновенно и погасла. Григоров тяжело сел за стол, будто на плечах у него лежал громоздкий груз, крутнул барабан нагана и принялся со щелчками вставлять в гнезда патроны. Вставил, снова крутнул барабан и поднял на Тоню тоскливые глаза:

— Желаете услышать честное признание, Антонина Сергеевна?

— Какое признание, Андрей Ильич?

— Впервые в жизни испытываю неодолимое желание застрелиться. Никогда не ощущал себя такой сволочью…

— Андрей Ильич, я не понимаю, вы о чем говорите?

— Говорю о том, что чувствую себя последней сволочью. Времени, Антонина Сергеевна, у нас с вами нет, поэтому быстро собирайтесь, с собой возьмите только самое необходимое, и мы отсюда уходим, сейчас же уходим.

— Как уходим? Андрей Ильич, объясните! Я никуда не пойду!

— Пойдете, Антонина Сергеевна, пойдете. Объяснить? Ладно, слушайте. Семирадов убит. В организацию к нам, как оказалось, был внедрен красный агент. Он успел сообщить в ЧК, что вы и есаул Проничев отправлены в Новониколаевск. Нетрудно догадаться, Антонина Сергеевна, что за вами уже охотятся. Агента Семирадов обнаружил сам, когда тот пытался открыть сейф. Хотел задержать этого агента и получил пулю, прямо в голову. Агента я застрелил, иного выхода не было, иначе ушел бы. Вся операция по переправке груза, сами понимаете, повисла на волоске, и я отправился следом за вами. Половина цепочки уже провалена, два раза попадал в засаду, ехал на тормозных площадках. Добрался, три ночи долбил землю и перепрятывал груз в другое место. Лома не нашел, долбил какой-то железякой с заусеницами, перчатки сразу изорвал в прах, все руки изуродовал.

— А как же… Вы сказали Каретникову…

— Вот именно — сказал. Нам некому везти этот проклятый груз, Антонина Сергеевна. Понимаете — некому! Кроме Семирадова, я никому не могу его передать, потому что никому не верю. Кругом одни наполеончики. И при любом раскладе груз уйдет американцам или японцам, эти ребята уже намекали Семирадову, что лучше всего передать им этот груз за хорошие деньги. Просто продать. И я решил: пусть он лежит здесь, в России; пусть он в конце концов сгниет здесь без остатка. Поэтому груз перепрятан, а мы сейчас с вами отсюда уходим.

— Но ведь Каретникову надо было…

— Ничего не надо! — перебил Григоров. — Согласно инструкции, которую Каретников получил от Семирадова, любое изменение плана операции производится только после получения письма. Я должен был привезти письмо Семирадова, но написать его, как понимаете, он уже не может. Каретников просто обязан меня застрелить, если я начну менять план без семирадовского письма. Такова инструкция.

— Неужели нельзя все объяснить?!

— Мы не в тех условиях находимся, Антонина Сергеевна, когда объяснения принимаются за правду. Я на месте Каретникова сделал бы точно так же, как должен сделать он. Собирайтесь, Антонина Сергеевна, быстрее собирайтесь. Все подробности расскажу при других обстоятельствах.

Григоров безнадежно махнул рукой и вышел в сени, прихватив кочергу, с которой недавно выходил Каретников. В сенях, приглядевшись, увидел на одной из половиц вмятину, вставил в щель кочергу, нажал, и половица легко подалась. Григоров сдвинул ее в сторону, опустился на колени и запустил руки в открывшийся проем. Вытаскивал содержимое, выкладывал поочередно на полу и покачивал головой, приговаривая: