Молча поднялись по ступеням, открыли высокие тяжелые двери, и навстречу им сразу же поспешил милиционер, сурово хмуря брови и придерживая висевшую на ремне тяжелую кобуру:

— Вы по какому вопросу, граждане?

Женщина торопливо вынула из кармана жакета согнутый напополам конверт и протянула его милиционеру:

— Вот, здесь все сказано…

Милиционер развернул конверт с лиловыми почтовыми штемпелями, вытащил листок с грифом обкома партии, прочитал на нем две машинописные строчки, подпись и, по-прежнему хмуря брови, сказал:

— Подождите здесь.

Скоро в вестибюль спустился молодой человек и пригласил пройти с ним. Поднялись на второй этаж. В большой, просторной приемной их снова усадили на кожаный диван, и молодой человек сообщил:

— Товарищ Булагин примет вас через час, как только закончится совещание.

Ждать пришлось часа два. Все это время бородатый мужчина и миловидная женщина не сказали друг другу ни одного слова, только быстро переглядывались между собой, и во взглядах их сквозила тревога.

Наконец они оказались в кабинете первого секретаря. Одетый в гимнастерку, перетянутую широким офицерским ремнем, с густой копной русых волос, зачесанных назад, Булагин с нескрываемым интересом рассматривал своих посетителей, словно хотел увидеть на их лицах нечто такое, что могло бы ему многое объяснить.

— Скажите мне одно, — медленно заговорил он, закуривая папиросу, — а вы не боитесь? За себя не боитесь? Я навел справки в наших органах, неутешительные справки.

— Мы так решили, — ответила женщина и взглянула на своего спутника. Тот кивнул.

— Ну что же, давайте ваши сведения.

Из того же кармана жакета, из которого доставала письмо в вестибюле, женщина вытащила лист бумаги и положила его на стол перед Булагиным. Тот быстро взглянул на него и так же быстро положил в кожаную папку.

— Сведения проверим сегодня же. А вы пока отдыхайте. Вас проводят. До свиданья.

Когда они вышли из кабинета, Булагин вызвал своего помощника и приказал:

— Определи их в гостиницу, в наш номер, и сделай так, чтобы никто о них не знал. Понимаешь? Никто.

…Ночь выдалась тихая, звездная. Три грузовика с солдатами, обшаривая желтым светом фар узкую улочку, сползли, покачиваясь на колдобинах, с улицы Большевистской, бывшей Будаговской, ближе к Оби. Остановились возле старого кирпичного сарая, давно заброшенного, мутно маячившего в густой темноте. Послышались зычные команды, задние борта машин открылись, солдаты попрыгали на землю, и скоро сарай по всему периметру был окружен густой цепью. Машины развернулись и направили свет фар на кирпичную стену. Из кузовов стали доставать лопаты и ломы. Не прошло и нескольких минут, как из-под стены сарая полетела земля. Молодые, сильные солдаты копали быстро, ловко, квадрат вынутой земли быстро расширялся и уходил вглубь. Скоро лопаты стукнули о полусгнившие доски. Их вывернули, вытащили наверх, а следом за ними — большие, кожаные тюки, которые с большой осторожностью были уложены на заднее сиденье подъехавшей «эмки».

Раскопанную яму быстро зарыли, притоптали землю, солдаты заняли свои прежние места на лавках в кузовах, и грузовики, нарушая гулом тишину сонного переулка, одолели подъем, направились к военному городку.

«Эмка» тем временем подъехала к обкому партии, к внутреннему входу, тюки перенесли в одну из больших комнат, где сидели специалисты из «Запсибзолота», поднятые посреди ночи и поэтому чувствующие себя не очень уютно. Но вида не показывали. А когда тюки были вскрыты, когда из них начали доставать бумаги, специалисты, их было четверо, замерли, словно все разом лишились дара речи. Затем, так же разом, быстро заговорили, а дальше уже были только одни восклицания:

— Уму непостижимо!

— Никаких сомнений!

— Какая работа!

— Где это было? Откуда это?

На столы в большой комнате ложились чертежи, карты, сводные таблицы, — специалисты, истратив запас удивления, работали молча и сосредоточенно.

Под утро в комнате появился Булагин, за плечом которого маячил молчаливый помощник.

— Ну что скажете, товарищи золотоискатели? Не подделка? Похоже на правду?

— Конечно, все это нужно проверять, Михаил Васильевич, проверять на месте. Но что документы подлинные — на сто процентов.

— Ясно. Готовьте свои предложения. А вы, — повернулся к помощнику, — отправляйте шифровку в Москву.

И вышел из комнаты, задумчиво покачивая головой.

В отдельном гостиничном номере в эту ночь тоже не спали. Горела настольная лампа, освещая стаканы с чаем и ломтики черного хлеба. Женщина поднялась, подошла к окну, долго всматривалась в темноту ночного города.

— Ты знаешь, Василий, — тихо заговорила она, — я почему-то не могу представить, что когда-то здесь жила, что была гимназия, мама с папой, Фрося… Кажется, что это было не со мной и не в моей жизни…

— Как же не было, Тонечка! — мужчина тоже поднялся и подошел к окну, встал рядом. — Как же не было, если до сих пор помню, как тебя в первый раз поцеловал!

Они ближе придвинулись друг к другу плечами и долго стояли в тишине, пока их не потревожил стук в дверь. Пришел Булагин. По-хозяйски сел за стол, пригладил ладонями растрепавшуюся шевелюру и снова задал вопрос, который уже задавал:

— Почему все-таки вы не побоялись, я ведь мог письмо и в НКВД передать? Там бы совершенно другой разговор повели. Я не из праздного любопытства спрашиваю, понять хочу. Вам ведь, Антонина Сергеевна, нашу советскую власть любить не за что. Так? А вы ей подарок… И какой подарок!

— Речь не о власти, Михаил Васильевич, речь о России. Григоров это понимал…

— А кто такой Григоров?

— Русский человек. Просто русский человек. Вам этого достаточно?

— Не знаю, не знаю… В любом случае — спасибо. О жилье и работе для вас я побеспокоюсь.

В дверях Булагин замешкался, хотел еще что-то сказать или спросить, но только кашлянул в кулак и вышел, снова удивленно покачивая головой.

В конце октября на стол Булагину легла телеграмма: «Проверены три объекта. Все данные совпадают. Весной можно начинать работы». Булагин долго смотрел на телеграмму, перечитывал ее текст и ерошил растопыренной пятерней волосы. Затем вызвал своего помощника и, когда тот вошел, спросил:

— Как мое поручение по поводу Коневых?

Молодой человек вытянулся, словно новобранец, и четко доложил:

— Антонина Сергеевна устроена медсестрой в госпиталь, выделили комнатку в коммуналке, а Конев… — помощник неожиданно улыбнулся, — такой дядька боевой, поехал в кавалерийскую часть, показал там свои умения, и они его сразу к себе зачислили — старшиной эскадрона. Полторы недели назад часть отправлена на фронт.

Булагин отпустил помощника, еще раз перечитал телеграмму, которая лежала перед ним на столе, и тяжело вздохнул, закрыв ладонью красные, воспаленные от недосыпа глаза. Тихим шепотом, будто на ухо невидимому собеседнику, произнес:

— Просто русский человек… Просто русские люди… А что мы знаем про них?

На улице Коммунистической ломали старый деревянный дом. Скрипели гвозди, выдираемые из бревен и досок, трещало сухое пыльное дерево, летели куски спрессованного мха, мусор, старые вещи и пожелтевшие бумаги, хранившиеся долгие годы на чердаке. Все это падало вниз, шлепалось в грязь и мокреть и накрывалось сверху редким крупным дождем, который сыпался с неба вперемешку со снежной крупой. Именно в этот день я проходил мимо старого дома, и под ноги мне, отнесенная ветром на сторону, хлопая коленкоровой обложкой, словно подстреленная птица крыльями, шлепнулась тонкая тетрадь, в которой почти все листы были с мясом выдраны, а несколько оставшихся страничек покрыты были красивым и крупным почерком, каким теперь уже никто не пишет.

Я нагнулся, поднял ее и замер посреди улицы, посреди унылого и пасмурного дня в начале ноября, посреди огромного города — замер и как будто исчез из нынешней стремительной, бойкой жизни, кипевшей вокруг.