Чукеев, не оглядываясь, пробежал вдоль торговых рядов и оказался в дальнем углу базара, где притулилась крохотная избушка, накрытая пышной снежной шапкой и похильнувшаяся в последние годы на левый бок. Стояла она здесь с незапамятных времен; казалось, что еще и города не было и самого базара, а избушка уже была, и сидел в ней странный мужик с не менее странным именем или кличкой Авессалом. На хлеб он зарабатывал тем, что подшивал старые валенки, а вот на масло… Для этого имелся у него свой промысел — Авессалом в подробностях знал самые скрываемые городские секреты. И за этими секретами заглядывали к нему в избушку все без разбору — и жулики, и полицейские чины, и даже именитые горожане, если возникала у них необходимость узнать сведения, которые для чужих ушей не предназначались.

Каким образом узнавал он тайные секреты, почти не выходя из своей избушки, никто не ведал. Да, впрочем, это и не важно было. Главное — Авессалом всегда был готов помочь. Плати деньги, не торгуясь, и все нужное он тебе скажет.

Еще с давних полицейских времен Чукеев знаком был с Авессаломом и дорогу в избушку помнил едва ли не на ощупь. Ухватился за проволочную скобу, потянул на себя низкую дверь, и она с протяжным, противным скрипом открылась. На пороге Чукеев замешкался, пытаясь оглядеться, потому как в избушке было полутемно. Хозяин сидел на низенькой табуретке возле единственного окошка и заслонял его длинным костлявым телом.

— Закрывай! — заорал Авессалом, не поднимая головы и не оглядываясь, — не май месяц — зима!

Чукеев послушно прихлопнул за собой дверь. Авессалом отложил в сторону старый валенок, который подшивал, вытер о штаны руки, черные от дратвы, и медленно развернулся. Худое лицо с горбатым носом было непроницаемо — ни удивления, ни раздражения, ни улыбки, ни любопытства, будто изображение деревянного божка. Чукеев увидел у порога еще одну табуретку, перенес ее поближе к хозяину и уселся напротив. Он знал, как надо разговаривать с Авессаломом, и время на лишние слова тратить не стал, спросил сразу:

— Вася-Конь был? Разговор имелся?

Авессалом молча протянул руку, корявую, черную от дратвы и похожую на ковшик. Чукеев пошарился в кармане шубы и положил ему в ладонь два серебряных рубля. Авессалом руку не убирал. Чукеев крякнул и добавил еще один. Авессалом сжал руку в кулак и громко, будто Чукеев стоял за дверями на улице и до него следовало докричаться, выложил:

— Был Вася-Конь. Мельникову дочку ищет. Шалагина-мельника помнишь?

Чукеев кивнул.

— Шибко ищет, — продолжил Авессалом, — но я про нее ни сном ни духом. Пустой ушел Вася-Конь.

— А где он сейчас? Где обретается?

— У Ваньки-Китайца.

Посчитав разговор законченным, Авессалом повернулся к Чукееву спиной, и тот поднялся с низкой табуретки.

— Дверь быстрей закрывай! — успел еще крикнуть хозяин своему гостю и больше уже ни слова не проронил. О чем разговаривать, если уже все сказано?

На улице по-прежнему тянулась ленивая поземка. Базар пустел. Последние продавцы и покупатели будто бесследно растворялись в серой мгле, Чукеев тоже торопился. Скорым шагом добрался до своего дома и сразу же сунулся в кладовку, где был у него небольшой и сухой подвал. Там хранились остатки последней партии валенок. Он их вытащил наверх, перенес в дом, разобрал попарно, перевязал веревочками и сложил в углу.

Всю ночь маялся Чукеев без сна и едва дождался утра. Вскочил, впопыхах оделся и скоро уже ехал на своей лошадке, запряженной в легкие санки, в Большую Нахаловку. В санках лежали валенки. В Нахаловку проехать было непросто: кругом сугробы, а по ним ползли узенькие тропинки. Но кое-как прокрался по кривой улочке до ее конца и остановился в тупике. Отсюда, с высокого бугра, хорошо виделось приземистое строение Ваньки-Китайца.

Первыми к саням прибежали вездесущие ребятишки. Чукеев оделил нескольких счастливчиков медяками, и они брызнули по домам извещать взрослых, что какой-то дядька торгует валенками. Ждать себя покупатели не заставили. Скоро вокруг саней собралась изрядная толпа, и торговля на удивление пошла бойкая и скорая — нарасхват. Но Чукеев ни на минуту не забывал, зачем он сюда приехал, вход в заведение Ваньки-Китайца из вида не выпускал. Ждал.

И дождался.

Двери открылись, из них, один за другим, вышли три мужика и потянулись, минуя улицу, к ближайшему переулку. Чукеев мигом свернул торговлю, покидал оставшиеся валенки в передок саней и поехал следом за мужиками, в одном из которых по обличию и кошачьей походке он сразу же признал Васю-Коня.

Не теряя их из виду, но оставаясь на почтительном расстоянии, Чукеев осторожно двигался за ними, и старое полицейское чутье подсказывало ему: след он взял верный.

«Костями лягу, из-под земли вырою, — думал он, колеся за Васей-Конем и его спутниками по городу. — Душу черту продам, а дочушек своих выручу…»

По улицам, по переулкам, из дома в дом, ползли и шуршали испуганным шепотом неясные слухи, один другого чернее и безнадежней. Казалось бы: ну чем еще можно ошарашить несчастного обывателя, повидавшего за последние месяцы едва ли не конец света и которому по сей день смерть пристально заглядывает в глаза?

А вот поди ж ты!

И рассказывали соседям и знакомым, а то и вовсе случайным прохожим о видениях, никогда раньше не виданных.

Видели будто бы на прошлой неделе высокорослую мясистую девку на Николаевском проспекте, а на телесах у той девки ни единой ниточки не висело — вся голая, от макушки до пяток, в чем мать родила. Шла девка, приплясывая, посреди зимы и ночи, трясла жирными обвислыми титьками, вскидывала по-лошадиному косматой головой, а следы за ней оставались на снегу большие и черные, будто сажей присыпанные.

Девка дошла до пожарной каланчи, на которой теперь никто не дежурил, и запела хрипатым голосом песню про цветочки, которые цвели в садочке да завяли, как только ударили морозы. Допела она эту песню и полезла на каланчу, с верхушки которой при доброй луне, какая в ту ночь была, весь город насквозь виделся. И кричала будто бы девка, продолжая приплясывать, что цветочки надобно отогреть и тогда зацветут они сызнова. А для того, чтобы отогреть, требуется запалить город со всех четырех сторон, заодно и мертвяков сжечь, до единого. Иначе цветочки от дурного мертвечинного запаха непременно завянут. И тыкала девка растопыренными пальцами поочередно в сторону Ельцовки, в сторону Закаменки, в улицу Будаговскую, которая в Берское село ведет, и в сторону Оби.

Покричала так девка на пожарной каланче, приплясывая, и канула, будто ее ветром сдуло.

Не хотелось до конца верить в дурное это видение, а душа все равно обмирала от липкого страха: вдруг и впрямь полыхнет? Старожилы вспоминали девятьсот девятый год, когда за полдня слизнул неистовый пожар половину города, и невольно крестились: не дай бог.

Но были иные люди, кто до края отчаялся и думал: может, судьба такая у города — сжечь его, как прокаженных в старину сжигали, да и начинать жизнь заново, на чистом месте…

А город умирать не хотел, не желал быть дотла сожженным и сопротивлялся из последних сил, не осознавая даже — откуда они еще берутся?

Речь шла о жизни и смерти.

И люди, которые это понимали, отважно брались за самую грязную, самую дурно пахнущую работу, одолевая свой смертельный страх. Работники санитарного подотдела обследовали уборные и помойные ямы, свалки в логах и на улицах, ставили их на учет, чтобы выгнать затем жителей на принудительную уборку.

Новониколаевцев буквально принуждали бороться за жизнь города. Если твое имущество оценили в 18–30 тысяч рублей, отдай в пользу Чекатифа одно теплое одеяло и одну тюфячную наволочку; если же «потянуло» твое имущество на 30–40 тысяч — добавь сверху еще легкое одеяло; ну а если больше 40 тысяч — выкладывай из своих закромов два теплых одеяла, одно легкое и три тюфячных наволочки.

Не хватало белья, не хватало лекарств, не хватало дров, не хватало еды, не хватало бань, где можно было помыться, и листовка на серой бумаге под заголовком: «Тельце малое» внушала, что «ничтожная вошь — убийца человека», и далее инструктировала: желаешь выжить — полоскай белье в горячем щелоке с дегтем, прожаривай одежду в русской печке, клопов истребляй керосином, а вшей — горячей водой и окуриванием серой.