— Беда!

Все, что произошло дальше, произошло мгновенно.

Парнишка слетел с лошади, бросился к стене дома, вжался спиной в бревна, словно хотел продавить их и скрыться, тонко, по-заячьи заверещал:

— Дядя Афанасий, спаси!

Трое конных ворвались следом в ограду, и один из них, рыжеусый, в насквозь пропотелой гимнастерке, ловким, привычным движением потянул из-за спины винтовку, негромко и спокойно приговаривая:

— Я тебе, щенок, горячих щей налью на задницу. Ишь ты, скачки устроил, кавалерист. А ну, ребята, раскладывай его. И плетюганов — вволю.

Парнишка заверещал с новой силой, призывая на помощь Афанасия. И в этот момент, отзываясь на его крик, из хлева вынырнули Семен с Захаром и кинулись, выставив вилы наперевес, на конных. Бежали, угнув лобастые, лохматые головы, словно молодые бычки, драчливые и упрямые до невозможности.

— Стойте! — крикнул Василий, но опоздал.

Рыжеусый передернул затвор винтовки, и гулкий звук выстрела туго ударил в уши. Пуля выбила из-под зеленой травы черную землю. Но братья-бычки даже не запнулись, продолжая бежать. Рожки вил, отполированные о слежалый навоз, весело взблескивали на солнце. Рыжеусый снова передернул затвор, и Василий мгновенно понял, что в этот раз он уже не будет стрелять в землю, еще чуть — и кто-то из ребят ткнется липом в зеленую траву.

В один прыжок нырнул он под лошадь рыжеусого, ударил ее на лету ребром ладони в пах, лошадь взбрыкнула, и рыжеусый, выстрелив в небо, вывалился от неожиданности из седла, глухо стукнулся, будто сронили на землю тяжелое бревно. Винтовка выскочила из рук и отлетела. А над головой Василия уже взметнулась белой молнией шашка, и второй конный, страшно вытаращив глаза, клонился набок, целясь рубануть со всего маху. Василий рухнул плашмя на землю. Белая молния шашки со свистом пролетела над ним. Василий по-кошачьи упруго вскочил, успел перехватить руку, вздымавшуюся для нового удара, вывернул ее на излом и обрушил конного вниз. Кувыркнулся через голову, ухватил оброненную винтовку рыжеусого, и три выстрела подряд ударили сухо и четко.

Лошадь, на которой прискакал парнишка, вздернула голову и заржала — тонко и жалобно.

Семен с Захаром, так и не добежав, остановились разом и выронили вилы из рук. Парнишка перестал верещать, бесшумно сполз по стене и слег ничком, подтягивая к животу вздрагивающие колени, словно собирался спать.

— Вы зачем, дурачки, побежали? Вы зачем побежали, дурачки? — Василий потерянно оглядывал место скоротечной схватки и больше ничего не мог сказать.

— Дак он же Степку стрелить хотел. Он бы стрелил! — наперебой оправдывались братья Сидоркины и оба пятились в сторону хлева, стараясь не глядеть на убитых.

— Зачем побежали?.. — Василий добрел до крыльца, бросил винтовку и сел, обхватив голову руками. — Зачем?..

Из дома вылетел Афанасий, соскочил в один мах с верхней ступеньки, ошалело повел глазами, пораженный увиденным, и зачем-то старательно принялся заправлять подол рубахи в штаны.

— Вы хоть его спросите, — Василий кивнул на парнишку, — как на них наскочил?

Но парнишка ничком лежал у стены и в ответ на расспросы только икал.

— Он племянник мой, из Покровки, — Афанасий наклонился над парнишкой, — тут до нее рукой подать, версты четыре. Степка, очухивайся! Говори — чего случилось? Тащите воды!

Притащили воды, вылили два ковша на голову Степке, и он мало-мало пришел в себя. Захлебываясь, стал рассказывать.

Вчера с вечера, как ему отец наказывал, Степка отогнал коней в ночное и утром уже собирался возвращаться в деревню, когда увидел, что по дороге, направляясь к околице, движется конный отряд. Степка насторожился и напрямки, бегом, кинулся через луг в деревню. А в деревне, оказывается, уже крик стоит — отряд милиционеров для нужд Временного Сибирского правительства будет забирать лошадей. Отец, увидев Степку, велел ему бежать обратно и отогнать лошадей подальше от греха в укромное место. Сидеть там и не высовываться. Степка сломя голову ударился бежать и не оглянулся в горячке, не заметил, что следом за ним потянулись трое конных. Увидел он их поздно, когда уже распутывал путы стреноженным лошадям.

— Вот он куда бежал, змееныш! — закричал рыжеусый и хлопнул плеткой по голенищу сапога. — Ребята, заворачивай коней, а я ему шкуру пощекочу!

Степка даже подумать ни о чем не успел — страх из головы весь разум вышиб. Вскочил на лошадь, которая была зауздана, и погнал ее, сам не понимая, куда гонит. И только выскочив на дорогу, немного опамятовался и бросился прямиком к Сидоркиным, надеясь у них спрятаться. Думал, что милиционеры не погонятся: коней-то нашли, чего им еще надобно…

Но милиционеров, видно, разозлила строптивость парнишки, и они кинулись следом за ним в погоню.

— Я, дядя Афанасий, — швыркал Степка и вытирал нос рукавом рубахи, — я, дядя Афанасий, не думал, что они такие злые…

— Чего делать будем? — Афанасий, больше уже не слушая бормотание Степки, повернулся к Василию.

Тот медленно поднялся со ступеньки крыльца, отряхнул со штанины прилипшие травинки и дальше действовал, как в бою. Бросился в дом, покидал в мешок пожитки, туда же сунул каравай хлеба и, на бегу натягивая сапоги, скомандовал:

— Заворачивайте их в рядно, чтобы крови на телеге не осталось. По кирпичу к ноге — и топите в омуте. Винтовки, шашки снимай. А ты — на коня! Хватит канючить! — ухватил Степку за шкирку, вздернул и поставил на ноги. — На коня!

Степка засуетился возле своей лошади, пытаясь ухватиться за гриву, но лошадь уросила и, пятясь, вздергивала головой.

— Брось! — снова закричал Василий. — В седло!

Степка, словно опомнившись, поймал стремя лошади рыжеусого и вскочил в седло.

— Если дознаются, показывай на меня! Слышь, Афанасий! Вы не в ответе! Оглядимся, подам весточку! Не поминайте лихом! — Василий окинул взглядом растерянных Сидоркиных, убитых милиционеров и припал к конской гриве, вырываясь за пределы ограды. За спиной у него стучали прикладами три винтовки; сбоку, в поводу, шел конь третьего милиционера, а следом, не успев вставить ноги и стремена, подскакивал в седле Степка, и рубаха у него на спине снова надувалась пузырем.

Впереди лежали поля в веселой зелени и далекий, в мареве, окоем.

Холодный ветер с визгом вырвался из глубины степи, долетел до Омска и теперь насквозь пронизывал его улицы, гоняя по ним обрывки афиш и плакатов, мерзлую листву и окурки, семечную шелуху и другой разнокалиберный мусор, щедро рассыпанный между серыми, нахохленными домами. Все это добро густо пересыпалось колючей снежной крупой. Она секла, словно дробь, и поэтому даже лошади, запряженные в коляски и экипажи, отворачивали свои морды на сторону.

Ехали коляски и экипажи по обочине, а по середине улицы дружно топала рота солдат, и командир, немолодой уже капитан, оборачиваясь назад, взмахивал рукой в меховой перчатке и звонким, сильным голосом выкрикивал:

— Ать, два! Ать, два! Веселей, братцы, веселей! Запе-е-вай!

Рота еще дружнее ударила шаг по мостовой, вздрогнув, качнулся частокол винтовочных штыков, и грянула старинная песня:

В Омск в последнее время прибывали одна за другой иностранные миссии, и встречали их торжественно — со звоном оркестров, с почетным караулом и с длинными громкими речами. Рота, по всей вероятности, для очередной такой встречи и направлялась.

Григоров долго глядел ей вслед из окна, пока она не скрылась за углом, курил, выпуская дым в распахнутую настежь форточку, и время от времени морщился, поглаживая толсто перебинтованную левую руку, которая покоилась на марлевой перевязи, уже грязноватой от времени и залоснившейся.

Семирадов сидел в глубине кабинета за широким столом, катал по зеленому сукну красный карандаш и, прищуривая настороженные глаза, наблюдал за своим старинным другом, который сегодня вернулся с фронта. Они давно не виделись, но встреча получилась нерадостной. И была на это веская причина — последние события, которые произошли в недавнее время.