немец, как и все, с автоматом на груди, в тесном, пропотевшем под мышками кителе; из-под мокроватой

с краев суконной пилотки выбивался совсем не арийский - черный, почти смоляной чуб. Немец

торопливо докурил сигарету, сплюнул сквозь зубы и, по-видимому намереваясь подогнать какого-то

пленного, нетерпеливо ступил два шага к колонне. В то же мгновение лейтенант, словно коршун,

бросился на него сзади и по самый черенок вонзил нож в его загорелую шею.

Коротко крякнув, немец осел наземь, кто-то поодаль крикнул: «Полундра!» - и несколько человек,

будто их пружиной метнуло из колонны, бросились в поле. Сотников тоже рванулся прочь. Лейтенант,

который сначала бежал, но вдруг споткнулся, упал на бок под самые ноги Сотникову и тут же ножом

широко полоснул себе поперек живота. Сотников перескочил через его тело, едва не наступив на

судорожно скрюченную руку, из которой, коротко сверкнув мокрым лезвием, выпал в песок маленький, с

указательный палец, ножик.

Замешательство немцев длилось секунд пять, не больше, тотчас же в нескольких местах ударили

очереди - первые пули прошли над его головой. Но он бежал. Кажется, никогда в жизни он не мчался с

такой бешеной прытью, и в несколько широких прыжков взбежал на бугор с сосенками. Пули уже густо и

беспорядочно пронизывали сосновую чащу, со всех сторон его осыпало хвоей, а он все мчал, не

разбирая пути, как можно дальше, то и дело с радостным изумлением повторяя про себя: «Жив! Жив!»

К сожалению, соснячок оказался совсем узенькой недлинной полоской, которая через сотню шагов

неожиданно окончилась, впереди разлеглось уставленное рядами крестцов сжатое поле. Однако

деваться ему было некуда, и он рванулся дальше - по стерне через поле, туда, где курчавились зеленые

кусты ольшаника.

Тут его скоро заметили, сзади раздался крик, треснул недалекий выстрел - пуля, словно кнутом,

хлестко стеганула его по брюкам, разрубив пустой портсигар в кармане. Сотников явственно

почувствовал этот удар и оглянулся: низко пригнувшись над гривой лошади и вскинув правую, с

пистолетом руку, за ним скакал всадник. От лошади, понятно, не уйдешь, и Сотников повернулся лицом к

преследователю. Конь едва не сшиб его с ног, в последний момент он как-то увернулся от его копыт,

метнувшись за ближайший в ряду крестец. Немец, резко откинувшись в седле, выбросил руку -

грохнувший выстрел перебил на верхнем снопе перепясло - солома, туго пырснув в стороны, осыпалась

на стерню. Но Сотников все же уцелел и в отчаянном порыве схватил из-под ног камень - обычный,

размером в кулак, полевой булыжник. Опять как-то уклонившись от лошади, он с силой бросил камень

прямо в лицо всаднику, тот преждевременно грохнул выстрелом, но и в этот раз мимо. Почувствовав

спасительную силу в этих камнях, Сотников начал хватать их из-под ног и швырять в немца, который

вертелся на разгоряченном коне вокруг, норовя выстрелить наверняка. Еще два выстрела прогремели в

поле, но и они не задели беглеца, который, обрадовавшись своей удаче, с камнем в руке бросился за

другой ряд крестцов.

Пока немец управлялся со вздыбившимся конем, Сотников пробежал десяток шагов к следующему

ряду я снова круто обернулся, чтобы ударить навстречу. На этот раз он попал в голову лошади, и немец

снова промазал. Сотников швырнул в него еще три камня подряд, увертываясь от лошадиных копыт и

все дальше перебегая от крестца к крестцу. Но вот крестцы кончились, в ряду остался последний.

Сотников в изнеможении упал за ним на колени, сжав в руке камень. В этот раз немец решительно

направил коня на крестец, видимо намереваясь сшибить беглеца копытами. Конь высоко взвился на

задних ногах и, екнув селезенкой, тяжело прыгнул, обрушивая крестец и заваливая снопами Сотникова.

Падая, тот, однако, радостно вскрикнул - промелькнувший перед ним парабеллум в руке немца круто

выгнулся вверх затвором: вышла обойма. Поняв свою оплошность, немец сгоряча резко осадил коня, и

тогда Сотников, вскочив, со всех ног бросился, к недалекому уже кустарнику.

Его преследователь потерял несколько очень важных секунд, пока перезаряжал пистолет - для этого

надо было придержать коня, - и Сотников успел добежать до ольшаника. Тут уже конь ему был не

страшен. Не обращая внимания на опять раздавшиеся выстрелы, а также ветки, раздиравшие его лицо,

он долго бежал, пока не забрался в болото. Деваться было некуда; и он влез в кочковатую, с окнами

стоячей воды трясину, из которой уже никуда не мог выбраться. Там он понял, что если не утонет, то

может считать себя спасенным. И он затаился, до подбородка погрузившись в воду и держась за

тоненькую, с мизинец, лозовую ветку, все время напряженно соображая: выдержит она или нет. Если бы

ветка сломалась, он бы уже не удержался, силы у него не осталось. Но ветка не позволила ему скрыться

188

с головой в прорве, мало-помалу он отдышался и, как только вдали затихла стрельба, с трудом

выбрался на сухое.

Была уже ночь, он отыскал в небе Полярную и, почти не веря в свое спасение, побрел на восток.

9

Сотников неподвижно лежал на скамье за столом, наверно уснул, а Рыбак пересел поближе к окну и

из-за косяка стал наблюдать за тропинкой. Он немного перебил голод картошкой, делать тут ему было

нечего, но и уйти было нельзя - приходилось ждать. А кому не известно, что ждать и догонять хуже всего.

Наверно, по этой или еще по какой-либо причине в нем начала расти досада, даже злость, хотя

злиться вроде и не было на кого. Разве на Сотникова, которого он не мог оставить на этих детей. Хозяйка

не возвращалась, послать за ней он не решался: как в таком деле полагаться на ребятенка?

И он сидел у окна, неизвестно чего ожидая, прислушиваясь к случайным звукам извне. По ту сторону

перегородки повставали дети, слышалась их приглушенная возня в кровати - иногда на проходе

отодвигалась дерюжка, и в щели появлялось мурзатое, любопытствующее личико. Но оно тут же

исчезало. Девочка там крикливо командовала, никого не выпуская из-за перегородки.

Рыбак до мельчайших подробностей изучил стежку за окном, остатки разломанной изгороди и край

неогороженного кладбища с колючим кустарником по меже. Тряпка, затыкавшая разбитое стекло,

неплохо скрывала его в окне. На сыром гниловатом подоконнике стояло несколько грязных пузырьков от

лекарств, валялись клубок льняных ниток и тряпичная кукла, глаза и рот которой были искусно

нарисованы чернилами. Напротив за столом беспокойно дышал во сне Сотников, которого надо было

устроить надежнее, но для того нужна была хозяйка. Томясь и нервничая в неопределенном своем

ожидании, Рыбак почти с неприязнью слушал нездоровое дыхание товарища, все больше сокрушаясь

оттого, что им так не повезло сегодня. И все из-за Сотникова. Рыбак был незлой человек, но, сам

обладая неплохим здоровьем, относился к больным без излишнего сочувствия, не понимая иногда, как

это возможно простудиться, занемочь, расхвораться. «Действительно, - думал он, - заболеть на войне -

самое нелепое, что можно и придумать».

За время продолжительной службы в армии в нем появилось несколько пренебрежительное чувство к

слабым, болезненным, разного рода неудачникам, которые по тем или другим причинам чего-то не

могли, не умели. Он-то старался уметь и мочь все. Правда, до войны кое в чем было трудновато,

особенно когда дело касалось грамотности, образования - он не любил книжной науки, для которой

нужны были терпение и усидчивость. Рыбаку больше по душе было живое, реальное дело со всеми его

хлопотами, трудностями и неувязками. Наверно, поэтому он три года прослужил старшиной роты -

характером его бог не обделил, энергии также хватало. На войне Рыбаку в некотором смысле оказалось