деревенское приспособление для размола зерна: два круглых камня в неглубоком ящике и укрепленная

где-то вверху палка-вертушка. Маленькое, затянутое паутиной окошко в стене позволило им отыскать

дверь в избу.

Опираясь о стену, Сотников кое-как добрался до этой двери, с помощью Рыбака перелез высокий

порог. Изба встретила их затхлою смесью запахов и теплом. Он протянул руку к ободранному боку печи -

та была свеженатоплена, и в его тело хлынуло такое блаженство, что он не сдержал стона, наверно,

впервые прорвавшегося за всю эту ужасную ночь. Он обессиленно опустился на коротенькую скамейку

возле печи, едва не опрокинув какие-то горшки на полу. Пока устраивал ногу, Рыбак заглянул за

полосатую рогожку, которой был занавешен проход в другую половину избы, - там раза два тихонько

проскрипела кровать. Сотников напряг слух - сейчас должно было решиться самое для них главное.

- Вы одни тут? - твердым голосом спросил Рыбак, стоя в проходе.

- Ну.

- А отец где?

- Так нету.

- А мать?

- Мамка у дядьки Емельяна молотит. На хлеб зарабатывает. Ведь нас четверо едоков, а она одна.

- Ого, как ты разбираешься! А там что - едоки спят? Ладно, пусть спят, - тише сказал Рыбак. - Ты чем

покормить нас найдешь?

- А бульбочку мамка утром варила, - отозвался словоохотливый детский голос.

Тотчас на полу там затопали босые пятки, и из-за занавески выглянула девочка лет десяти со

всклокоченными волосами на голове, в длинноватом и заношенном ситцевом платье. Черными

глазенками она коротко взглянула на Сотникова, но не испугалась, а с хозяйской уверенностью подошла

к печи и на цыпочках потянулась к высоковатой для нее загнетке. Чтобы не мешать ей, Сотников

осторожно подвинул в сторону свою бедолагу ногу.

Под окном стоял непокрытый стол, возле него была скамья с глиняной миской; девочка переставила

миску на конец стола и вытряхнула в нее из горшка картошку. Движения ее маленьких рук были угловаты

и не очень ловки, но девочка с очевидным усердием старалась угодить гостям - вынула из посудника

нож, повозившись в темном углу, поставила на стол тарелку с большими сморщенными огурцами. Потом

186

отошла к печи и с молчаливым любопытством стала рассматривать этих вооруженных, заросших

бородами, наверно, страшноватых, но, безусловно, интересных для нее людей.

- Ну, давай подрубаем, - подался к столу Рыбак.

Сотников еще не отогрелся, намерзшееся его тело содрогалось в ознобе, но от картошки на столе

струился легкий, удивительно ароматный парок, и Сотников встал со скамейки. Рыбак помог ему

перебраться к столу, устроил на скамье раненую ногу. Так было удобнее. Сотников взял теплую, слегка

подгоревшую картофелину и привалился спиной к побеленной бревенчатой стене. Девочка с прежней

уважительностью стояла в проходе и, колупая край занавески, бросала на них быстрые взгляды своих

темных глаз.

- А хлеба что, нет? - спросил Рыбак.

- Так вчера Леник все съел. Как мамку ждали.

Рыбак, помедлив, достал из-за пазухи прихваченную у старосты горбушку и отломил от нее кусок.

Затем отломил другой и молча протянул девочке. Та взяла хлеб, но есть не стала - отнесла за

перегородку и снова вернулась к печи.

- И давно мать молотит? - спросил Рыбак.

- От позавчера. Она еще неделю молотить будет.

- Понятно. Ты старшая?

- Ага, я большая. Катя с Леником малые, а мне уже девять.

- Много. А немцев у вас нету?

- Однажды приезжали. Как мы с мамкой к тетке Гелене ходили. У нас подсвинка рябого забрали. На

машине увезли.

Сотников кое-как проглотил пару картофелин и опять зашелся в своем неотвязном кашле. Минут пять

тот бил его так, что казалось - вот-вот что-то оборвется в груди. Потом немного отлегло, но стало не до

картофеля, он только выпил полкружки воды и закрыл глаза. В ощущениях его что-то плыло, качалось,

болезненно-сладостная истома убаюкивала, он засыпал. В замутненном сознании быстро отдалялись

смешивающиеся голоса Рыбака и девочки.

- А мать твою как звать? - хрустя огурцом, спрашивал Рыбак.

- Дёмчиха.

- Ага. Значит, ваш папка Демьян?

- Ну. А еще Авгинья мамку зовут.

Было слышно, как Рыбак заскрипел скамьей, наверно потянулся за новой картофелиной, под столом

загремели его сапоги. Разговор на какое-то время умолк, но затем прозвучал вкрадчивый, с лукавым

любопытством голос девочки:

- Дядя, а вы партизаны?

- А тебе зачем знать? Пацанка еще.

- А вот и знаю, что партизаны.

- Знаешь, так помолчи.

- А того дядю, наверно, ранили, да?

- Ранили или нет, о том ни гугу. Поняла?

Девочка промолчала. Разговор на минуту затих.

- Я за мамкой сбегаю, хорошо?

- Сиди и не рыпайся. А то еще накличешь какую холеру.

- Холера на них! Люди мы или скотина?

- Были люди...

Но это уже не настоящее - это голоса из прошлого. Сознание Сотникова еще успевает отметить этот

почти неуловимый переход в забытье, и дальше уже видится тот, раненный в ногу лейтенант, который

едва ковыляет в колонне, опираясь на плечо более крепкого товарища. У лейтенанта забинтована еще и

голова. Бинт старый, грязный, с запекшейся коркой крови на лбу; иссохшие губы и нехороший

лихорадочный блеск покрасневших глаз придают его исхудавшему лицу какой-то полусумасшедший вид.

От его раненой ноги распространяется такой смрад, что Сотникова слегка мутит: сладковатый запах

гнили на пять шагов отравляет воздух. Их гонят колонной в лес - реденький соснячок при дороге. Под

ногами пересыпается белый, с хвойными иголками песок, нещадно жжет полуденное солнце. Конные и

пешие немцы сопровождают колонну.

Говорят, гонят расстреливать.

Это похоже на правду - тут те, кого отобрали из всей многотысячной массы в шталаге:

политработники, коммунисты, евреи и прочие, чем-либо вызвавшие подозрение у немцев. Сотникова

поставили сюда за неудачный побег. Наверно, там, на песчаных холмах в сосняке, их расстреляют. Они

уже чувствуют это по тому, как, свернув с дороги, настороженно подобрались, стали громче прикрикивать

их конвоиры - начали теснее сбивать в один гурт колонну. На пригорке, видно было, стояли и еще

солдаты, наверно, ждали, чтобы организованно сделать свое дело. Но, судя по всему, случаются

накладки и у немцев. Колонна еще не достигла пригорка, как конвоиры что-то загергетали с теми, что

были на краю соснячка, затем прозвучала команда всем сесть - как обычно делалось, когда надо было

остановить движение. Пленные опустились на солнцепеке и под стволами автоматов стали чего-то

ждать.

187

Все последние дни Сотников был словно в прострации. Чувствовал он себя скверно - обессилел без

воды и пищи. И он молча, в полузабытьи сидел среди тесной толпы людей на колючей сухой траве без

особых мыслей в голове и, наверно, потому не сразу понял смысл лихорадочного шепота рядом: «Хоть

одного, а прикончу. Все равно...» - «Погоди ты. Посмотрим, что дальше». - «Разве неясно что». Сотников

осторожно повел в сторону взглядом - тот самый его сосед-лейтенант незаметно для других доставал из-

под грязных бинтов на ноге обыкновенный перочинный ножик, и в глазах его таилась такая решимость,

что Сотников подумал: такого не удержишь. А тот, к кому он обращался, - пожилой человек в

комсоставской, без петлиц гимнастерке - опасливо поглядывал на конвоиров. Двое их, сойдясь вместе,

прикуривали от зажигалки, один на коне чуть поодаль бдительно осматривал колонну.

Они еще посидели на солнце, может, минут пятнадцать, пока с холма не послышалась какая-то

команда, и немцы начали поднимать колонну. Сотников уже знал, на что решился сосед, который сразу

же начал забирать из колонны в сторону, поближе к конвоиру. Конвоир этот был сильный, приземистый