Преследовавший врага отряд вернулся в сумерки; ему не удалось догнать неприятелей. Были голоса за немедленное выступление в набег на землю кроу, но в лагере оставалось мало пороху и пуль, и было решено не откладывая двинуться в Форт-Бентон. Получив там хороший запас пороху и пуль, военный отряд мог бы снова повернуть на юг.

Через четыре или пять дней мы стали лагерем в большой долине напротив форта. Нэтаки и я переправились через реку я прошли по извилистой тропинке к маленькому домику из сырцового кирпича. Там мы застали Ягоду, его жену, мать и добрую Женщину Кроу.

Какая это была счастливая компания, — эти женщины, суетившиеся, мешавшие друг другу готовить ужин! Ягода и я, конечно, тоже чувствовали себя счастливыми. Мы мало говорили, лежали и курили, растянувшись на покрытом шкурами бизона ложе. Слова часто излишни. Мы испытывали полное довольство, и каждый из нас знал, что другой чувствует то же. Ягода взял из конторы мою почту. Она лежала на столе — несколько писем, ворох газет и журналов. Я прочел письма, но остальная почта осталась большей частью нераспечатанной — я утратил всякий интерес к тому, что делается в Штатах.

Вечером мы с Ягодой пошли пройтись в форт и, конечно, заглянули в салон Кено Билля. Как обычно в это время года, город, если его можно так назвать, был полон народу — торговцев и трапперов, погонщиков быков и мулов, золотоискателей, и индейцев. Все ожидали прибытия пароходов, давно уже вышедших из Сент-Луиса. Они уже скоро должны были прийти. Вокруг всех столов в салуне Кено толпилось столько игроков, что невозможно было протиснуться, чтобы посмотреть на игру. Сам Кено с двумя помощниками стоял за стойкой, так как бочки еще не опустели, несмотря на то, что в зимние месяцы был солидный спрос на их содержимое. Осталось даже несколько бутылок пива. Я охотно уплатил за одну из них доллар сорок центов, и Ягода помог мне распить ее.

По пути домой мы заглянули на минутку в Оверлэнд-отель. Тут, среди посетителей, я заметил человека, похожего на проповедника. Во всяком случае грудь его синей фланелевой рубашки украшал белый галстук; черный пиджак хотя скроенный не так, как принято у священнослужителей был все же полагающегося цвета. Я подошел к нему и сказал;

— Извините, сэр, хотелось бы знать, не проповедник ли вы?

— Да, — ответил он, любезно улыбаясь, — я священник методистской епископальной церкви. Прошлый год я провел в горах, проповедуя и работая на приисках, а сейчас возвращаюсь домой, в Штаты.

— Так, — продолжал я, — если вы пойдете сейчас со мной, то, думаю, что для вас найдется работа. Он тотчас же встал и пошел с нами.

— Могу ли я узнать, — спросил он по дороге, — какого характера обязанность мне предстоит исполнить? Крестить или венчать, или же, может быть, речь идет о больном, нуждающемся в кратком утешении?

— Венчать, — ответил я, — при условии, конечно, что другая сторона согласна.

При этом Ягода бесстыдно захихикал.

Женщины весело болтали и смеялись, когда мы вошли, но сразу замолчали, увидев нашего спутника. Они всегда так себя вели в присутствии посторонних. Я отозвал Нэтаки в заднюю комнату.

— Этот человек, — сказал я ей, — священный (точнее «Солнечный») белый. Я попросил его освятить наш брак.

— Как ты угадал мое желание! — воскликнула она. — Я всегда хотела, чтобы ты сделал это, но я боялась, стеснялась просить тебя об этом. Но это настоящий священный белый? На нем нет черного платья, нет креста.

— Он принадлежит к другому обществу, — ответил я, — этих обществ тысяча, и каждое утверждает, что только оно истинное. Для нас это неважно. Идем.

Итак, с помощью Ягоды в роли переводчика мы обвенчались, и проповедник отправился, унося на память об этом случае золотую монету.

— Я голоден, — сказал Ягода, — зажарьте нам парочку языков бизона, женщины.

Свадебный пир, как можно назвать этот ужин, состоял из жареных языков, хлеба, чая и яблочного соуса. И этим тоже мы были вполне довольны.

— Видишь ли, — призналась мне позже Нэтаки, — многие белые, женившись на женщинах нашего племени по его обычаям, смотрят на них просто как на забаву и потом бросают их. Но те, которые берут жен на основании священных слов священного белого, никогда своих жен не бросают. Я знаю, что ты меня никогда не бросишь, никогда. Но другие женщины смеются надо мной, отпускают на мой счет шутки, говорят:

— Сумасшедшая, ты любишь своего мужа, ты дура. Он ведь не женится на тебе по обычаю белых и оставит тебя, как только встретит другую, более хорошенькую женщину.

А теперь они никогда не смогут так говорить. Никогда.

Ягода и я планировали оставаться в Форт-Бентоне летом и торговать в лагерях на следующую зиму. В мае начали прибывать пароходы и набережная наполнилась сутолокой, у торговцев тоже было дел по горло, так как индейцы шли толпами, чтобы продать оставшиеся шкуры бизонов и меха. Но мы в этой торговле не участвовали, и через несколько недель нам уже не сиделось на месте. Ягода решил сделать несколько рейсов в Хелину со своим обозом на быках, хотя ему не было необходимости ехать самому: он нанял начальника обоза, или, на языке погонщиков быков, «хозяина фургонов». Женщины решили, что им нужно отправиться за ягодами. пикуни уже давно перешли реку и стояли лагерем на реке Титон, всего в нескольких милях от форта. Мы хотели присоединиться к ним, и Нэтаки послала матери просьбу пригнать наших верховых и вьючных лошадей.

Недели за две до этого я как-то сидел на набережной. Ко мне подошел какой-то незнакомец и сел рядом. Мы разговорились. Я сразу увидел, что это образованный и хорошо воспитанный человек; с первого же взгляда он мне понравился. Он был высокого роста, хорошо сложен, с карими глазами и каштановыми волосами. Выражение лица у него было приятное, открытое, хотя несколько грустное. По-видимому, ничто не вызывало у него восторга. Он редко улыбался и никогда не смеялся. Часто он бывал так погружен в свои мысли о чем-то, очень близко его касавшемся — если судить по грустному выражению его глаз, — что совершенно не замечал окружающего. Я позвал его обедать в наш маленький дом, и он сразу понравился Ягоде. Он понравился и нашим женщинам, обычно державшимся в стороне и очень чопорно в присутствии чужих. Вскоре он стал проводить большую часть своего времени у нас, и весь наш дом не знал, чем бы ему угодить. Старая миссис Ягода специально для него оборудовала превосходное ложе из бизоньих шкур со спинкой из ивовых прутьев. Женщина Кроу подарила ему красивые мокасины. Нэтаки и жена Ягоды для наших маленьких ужинов доставали самое лучшее из своих запасов пеммикана, сушеного мяса и ягод.

— Послушай, — сказал я однажды Нэтаки. — Я начинаю ревновать тебя к этому человеку. Вы, женщины, носитесь с ним больше, чем с Ягодой или со мной.

— Он такой грустный, — ответила она, — что мы его жалеем. Что его мучит? Он потерял любимую?

Я не лучше ее знал, что его мучит, но было очевидно, что у него какое-то горе. Мы никогда его не расспрашивали, даже не спросили, как его зовут, откуда он. Этим жители Запада отличаются от жителей Востока. На Западе никогда не сплетничали, не пытались разузнать чужие секреты, не спрашивали никого о его родословной. Человеку просто дружески протягивали руку и поступали с ним так, как хотели бы, чтобы поступали с ними самими. Наши женщины прозвали его Кутайими — Никогда не Смеется. Так они всегда называли его, говоря о нем между собой. Он долго не знал этого, а когда узнал, не обратил на это внимания. Он сказал Ягоде и мне, что его фамилия, — впрочем, для моего рассказа неважно, как его звали. Мы будем называть его Эштоном. Он сообщил нам также, что живет в Бостоне и что на Запад он приехал просто посмотреть, как здесь живут. Когда он узнал, что женщины и я должны отправиться в лагерь, он попросил разрешения поехать с нами. Мы, конечно, были рады. Он купил себе лошадь, седло, одеяло, ружье и разные другие веши, необходимые для этого путешествия.

И вот однажды вечером мы вернулись в наш лагерь, в собственную палатку, которую мать Нэтаки снова поставила и обставила к нашему возвращению домой. Со всех сторон слышались песни и смех, дробь барабанов, приглашения на угощение. Женщины изжарили нам мяса, подали хлеб и чай, и мы с удовольствием съели этот простой ужин. Затем Эштон и я лежали на наших мягких ложах и курили; говорили мы мало. Я был абсолютно доволен. Мой друг, судя по его задумчивому и рассеянному виду, был мысленно опять на Востоке, за две тысячи миль отсюда. Женщины скоро вымыли посуду и вынули свое вышивание иглами иглошерста или бисером.