Я такое знамя видел в Музее Революции. Его нарисовал художник. Прямо из золотой рамы картины в зал музея неслись три всадника. Один из них в буденовке поднялся на стременах, с силой рвет из ножен шашку, рот у него страшно открыт, наверное он кричит: «Даешь!» А рядом, чуть откинувшись назад и цепко обхватив ногами брюхо коня, развернул во всю ширь мехи гармони кавалерист в белой, наверное, от солнца, гимнастерке. Так и кажется, что ветер врывается в его открытый смеющийся рот, схватывает слова песни «Братишка наш Буденный, с нами весь народ…» и несет эту песню все дальше и дальше в задымленную, пороховую степь.
Третий всадник скачет с красным знаменем. Ему, наверное, труднее всех. Уж очень трепещет это знамя, уж очень напряглись сильные руки знаменосца.
И вот сейчас я опять вижу то же знамя. И хотя оно вылеплено из белой глины, мы все его видим только красного цвета.
Хорошо бы на такую тему дали школьное сочинение! Например: «Красное знамя» или «Атака», а может быть, «Смело, товарищи, в ногу!» Я бы уж постарался, я бы писал да писал. А то ведь нет. Все одно и то же, вроде: «Как я провел лето». Это значит грибы, купанье, удочки…
Мы так увлеклись, что даже не заметили, как подошел Мишка Жаров в новенькой летческой фуражке. На ней, как небо, голубой околыш с красной звездой и золотой птицей на самом верху.
В другое время мы обязательно бы ее по очереди примерили и даже бы лизнули блестящий козырек. А сейчас один только Лева понимающе спросил:
- Отцовская?
- Конечно, - спокойно сказал Мишка и тихо добавил: - Теперь уже отцовская.
Мы позавидовали.
Все- таки хорошо, что у Мишки теперь есть настоящий отец, да еще летчик.
И опять мы молча дышим в согнутую Женькину спину, и снова перед глазами волшебное красное знамя из белой глины, которая еще вчера шариками выстреливалась из наших рогаток.
Меня позвала домой Нонка. На лестнице вынула из волос гребенку, сказала:
- У нас гости. С маминой работы. Дай-ка причешу.
В комнате две женщины и старичок. На столе пакеты. Я попробовал искоса в них заглянуть, но Нонка незаметно повернула их в другую сторону.
- Ну, как, герой?-спросил старичок и стал ощупывать мои мускулы. - Ого! Ничего!
Женщины тоже смотрят на меня и хорошо улыбаются, как будто это у них такие мускулы.
- Не балуешься тут без матери?- спросила одна из них и, нагнувшись, осмотрела мои ботинки.
- Что вы, он у нас послушный мальчик,- засуетилась Нонка.- Давайте, я чай поставлю.
Я ожидал, что сейчас спросят про то, как окончилась учеба и какие отметки. Взрослые это любят. И потому прилежно, как только могу, смотрю на Нонку.
- Ну, как школа? Какие отметки?-весело спросил старичок.
- Ничего,- говорю я,- разные отметки.
- Ой, давайте я все-таки чай поставлю,- заторопилась Нонка.
Теперь улыбаются все гости. Смеется Нонка, весело и мне:
- Всякие отметки,- осмелел я и уточнил:- Всего полно. Так что не в обиде.
Гости пить чай отказались, посидели, поговорили, стали прощаться.
- Сейчас поедем в больницу к матери,- покашлял старичок.- Из профкома мы… Что от тебя передать?
А что я могу ей передать? Слепить что-нибудь из глины? Не успею. Или книжку какую? Есть у меня под подушкой: «Красные дьяволята». Так с ней и сплю.
Достал, протянул старичку:
- Вот! Здесь про наших разведчиков, и про Махно, и про Перекоп.
Он полистал ее, покрутил головой:
- Оставь себе. Записочку лучше черкани.
В записке я сообщил, что во всем буду слушаться Нонку и чтобы мама, милая моя мама, скорее выздоравливала.
- Ботинки-то, ботинки-то у него,- вздохнула одна из женщин.- Какой размер носишь?
Она что- то себе записала, и они опять стали прощаться. Старичок снова потрогал мои мускулы, весело сказал:
- Вот так, брат. Красный дьяволенок. А под Перекопом я сам был… В другой раз приду, расскажу.
- Дядя, а что такое профком?- спросил я. Они все засмеялись.
- Профком? Ну, значит, товарищи…- старичок прокашлялся, помолчал, посмотрел на женщин, хмыкнул:-Профком человеком от рождения до самой смерти ведает. Родился, скажем, человек - профком тут как тут. Помочь надо. Заболел - опять рядом профком, и так всю жизнь. Товарищ, значит.
Они пошли к дверям. И еще долго о чем-то говорили на кухне с Нонкой.
Она вернулась в комнату, удивленно посмотрела на пакеты, на меня и сказала:
- Странно, даже не притронулся.
Потом села рядом и совсем, как мама, тихонько погладила мои волосы:
- Сейчас маме очень помогут фрукты, соки. А денег у нас тютелька в тютельку.
***
Замерла густая, словно черное повидло, жижа. Хочешь, рукой потрогай, хочешь, ногой ступи - след будет. А затвердеет асфальт - так на всю жизнь останется твоя рука или твоя пятка.
Рабочие потянули это повидло дальше. Спины согнуты- на нас не смотрят. Мы сразу к теплому асфальту. Печатаем.
Я сначала одну ступню отпечатал. Получается ничего. Как в книге «Робинзон Крузо». Это когда Робинзон увидел след на песке. Женька большим пальцем ноги якорь нарисовал. Гога из дом пять выдавил «Л + Г». А Славик вмял для потомства сразу две ладошки.
Один из рабочих оглянулся, зыкнул на нас. Мы во двор. Следим в щелку ворот. Рабочий подполз на одном колене, локтем пот со лба снял и старательно заровнял деревяшкой все наши следы.
Прячась друг за друга, мы опять подкрадываемся к теплому асфальту, но вдруг сзади сердитый окрик:
- Что же вы делаете? Вредители! Фашисты несчастные! Это инвалид дядя Ваня. Он всегда сидит у сеоих окон
с газетой. Читает и на солнце греется. Рядом его костыли прислонены.
Дядю Ваню не боятся даже самые трусливые мальчишки. Бегать он не может. У него ноги болят. И зимой, и летом дядя Ваня всегда в валенках.
Особенно смелый с дядей Ваней Гога из дом пять. Он подойдет совсем близко к дяДе Ване, почти на расстояние костыля, и очень вежливо говорит:
- Иван Иваныч?
- Что тебе?
- Сними штаны на ночь.
И стоит, не бежит. Дядя Ваня только головой покачает и опять в свою газету.
И вот этот тихий дядя Ваня сейчас на нас закричал. Он даже грозит нам кулаком. Он назвал нас фашистами. Я не выдержал:
- Иван Иваныч, сними штаны на ночь, а как день, так опять надень.
- Сам ты фашист,- крикнул Мишка.
- Симулянт проклятый,- добавил Гога из дом пять.
И тут случилось непонятное. Дядя Ваня встал на костыли и заспешил к нам. Я никогда еще не видел таких страшных глаз. Только они одни и были на всем посеревшем перекошенном лице.
Мы врассыпную. Я заскочил во двор, оглянулся: дядя Ваня запутался было в калитке, но вот уже он в нашем дворе отчаянно стучит костылями, хрипит.
Я с разбегу в Женькино парадное, взвинтился на третий этаж, затих. То ли сердце у меня стучит, то ли костыли внизу: не пойму.
Оказалось, костыли. Поднимаются они все выше и выше. Я на цыпочках, не дыша, еще на этаж забрался. Костыли упрямо приближаются. Я еще выше. Прислушиваюсь. Вроде все тихо. Отстал дядя Ваня. Куда же ему? Дом-то семиэтажный. Я присел на ступеньку, отдышался. Заглядываю осторожно в пролет. Виясу дядя Ваня грудью на перила навалился, слышно, как он гулко кашляет. Потом долгая тишина.
И опять стучат, поднимаются костыли. Я не дыша по две ступеньки отмахиваю. Дальше уже некуда. Дальше чердак. На железной двери чердака - замок.
Костыли приближаются. Дергаю тихонько замок. Закрыт он. Мне вдруг стало холодно. Снизу опять кашель. Опять дядя Ваня за перила держится. Задохнулся в кашле. И вдруг на лестнице страшный грохот. Что-то, отчаянно стуча, вперегонки понеслось вниз.