Иногда Гарри просил разрешения у дяди подергать его за косичку, как за дверной колокольчик, и по этому поводу Симон фон Гельдерн читал Гарри нотацию, уверяя его, что никогда еще в мире не было таких распущенных и невежливых детей, как теперь.

Посещение дяди Симона было всегда праздником для Гарри. В свободную минуту он бежал на улицу, где стоял старинный дом, узкий и высокий, а над его входом было высечено из камня пестро раскрашенное изображение Ноева ковчега. Поэтому и дом назывался «Ноев ковчег». Симон фон Гельдерн унаследовал его от отца, дедушки Гарри. С каким трепетом дергал Гарри за ручку звонка, боясь, что дяди нет дома! Но вот за дубовой дверью раздавались мелкие шажки, и, шлепая домашними туфлями, дядя Симон открывал дверь. Из маленькой передней, пахнувшей едким запахом старинных книг, Гарри проходил вслед за хозяином в его кабинет, где было нагромождение шкафов, столов, толстых и тонких томов, газет, журналов, брошюр, глобусов, географических карт, гравюр и картин. Симон фон Гельдерн считал, что он серьезно занимается воспитанием Гарри. Он вел с мальчиком нескончаемые разговоры на самые отвлеченные темы, рассказывал ему о сущности красоты, о смысле жизни, о свободе и насилии, о республике и монархии. Гарри часто спорил с дядей, не соглашался с ним, но тем не менее всегда преклонялся перед умом и благородством Симона фон Гельдерна. Обычно дядя усаживал племянника в глубокое кожаное кресло и читал ему свои статьи и брошюры, в которых далеко не все было понятно Гарри. Но Симон читал с таким воодушевлением и так при этом жестикулировал, что его бедная косичка смешно подпрыгивала за спиной.

Надо было заслужить особое расположение дяди Симона, чтобы он разрешил Гарри подняться на чердак. Это не был обычный чердак, на котором просушивали белье и хранили дрова и уголь на зиму. Для Гарри чердак «Ноева ковчега» представлялся заколдованным царством, а путешествие туда было путешествием в далекое и заманчивое прошлое.

Дядя Симон торжественно вручал племяннику тяжелый, заржавленный ключ. По внутренней деревянной лестнице с дрожащими ступенями, в полной темноте, Гарри взбирался на чердак, вставлял ключ в почерневшую дубовую дверь, и через мгновение он уже был в загадочном и манящем царстве прошлого.

Круглое, затянутое паутиной окно струило бледный свет. Единственное живое существо, обитавшее в этой стране мертвых вещей, — толстая ангорская кошка важно шествовала по чердаку, не обращая внимания на маленького пришельца. Все, что находилось здесь, было ужа хорошо знакомо Гарри, но он снова и снова смотрел на полусгнившую люльку, в которой когда-то качали его мать, на безногие кресла и стулья, валявшиеся по углам, на сундуки и корзины, набитые всякой рухлядью. Ощипанное чучело попугая покойной бабушки сверкало единственным стеклянным глазом, и это всегда наводило страх на мальчика. Он каждый раз как бы сызнова окунался в этот забытый и никому не нужный мир. С улицы глухо доносились голоса прохожих и стук извозчичьих колес, но эти слабые отголоски жизни не смущали мальчика, погруженного в свои мечтания. Он прикладывал к губам сломанную флейту, на которой училась играть когда-то его мать, и флейта издавала тоненькие, тоскливые звуки.

Но особенно привлекательным был для Гарри тот угол чердака, где находились колбы, реторты, астрономические приборы и ящики с магическими книгами, написанными арабскими, древнееврейскими и коптскими письменами. Гарри хорошо знал, что все это странное имущество привез с собой Симон фон Гельдерн, только не дядя, а брат деда Гарри, носивший то же имя. Про него в семье существовало множество интересных рассказов. Он был прозван «Восточником», потому что неизвестно по каким причинам покинул родину и многие годы скитался по восточным странам. Особенно долго он пробыл в Северной Африке, где одно бедуинское племя избрало его своим шейхом. Воинственные кочевники нападали на караваны и обогащались за счет незадачливых купцов. Однако «Восточник» не был просто разбойником. Он был одним из тех авантюристов, полуфанатиков-полушарлатанов, которых так много расплодилось в XVIII веке. Симону фон Гельдерну были знакомы магические лженауки, и он успешно пользовался ими, когда вернулся на родину. Его видели при дворах многих мелких князьков, где он входил в доверие и потом должен был бежать. Его спасало искусство верховой езды, усвоенное им на Востоке.

В диковинном сундуке двоюродного дедушки Гарри нашел его записную книжку. Мальчик перелистывал тонкие, пожелтевшие страницы, таившие какой-то странный валах тропических цветов. Но прочитать, что там было написано, Гарри не удавалось. Симон, очевидно из осторожности, делал свои записи арабскими и коптскими письменами. Иногда попадалось несколько строк по-французски, но это были цитаты из каких-то неведомых поэтов. Порой, когда Гарри перебирал чердачный хлам, ему виделись далекие аравийские степи, желтое море песка и серебристая струйка воды в оазисе, где гордо высились финиковые пальмы. Стоило мальчику зажмуриться, и он уже не был на чердаке «Ноева ковчега», а мчался на горячем коне в знойной пустыне, размахивая в воздухе сверкающей саблей. А за ним неслись чернобородые бедуины и выкрикивали какие-то гортанные слова. Как-то раз ему показалось, что два всадника сошлись в бою и один из них на скаку снес голову другому. Алым потоком хлынула кровь. Гарри вскрикнул и упал без чувств на деревянный настил чердака. Когда дядя Симон, обеспокоенный долгим отсутствием Гарри, поднялся на чердак, он увидел мальчика, распростертого на полу. Симон привел Гарри в чувство, дал успокоительных капель и осторожно свел его по лестнице. Он усадил Гарри в кресло в своем кабинете и спросил с нежностью:

— Что с тобой, мой мальчик? Чего ты испугался?

Гарри был бледен. Он судорожно схватился рукой за висок, помолчал и потом ответил:

— Я не знаю, как тебе сказать, дядя Симон… Мне кажется, что дедушка «Восточник» и я — это одно лицо. Я видел себя в пустыне, я говорил с бедуинами на их языке, мы понимали друг друга, и я был в таком же белом наряде, как они. И в то же время я понимал, что я — это я, а не мой покойный дедушка. Что это все значит?

— Очень просто, — ответил дядя Симон: — у тебя слишком пылкое воображение. Я хотел бы, чтобы ты был сочинителем, чтобы ты писал такие же статьи и брошюры, как я. Это приносило бы пользу обществу, но ты, я вижу, не способен к этому. У тебя слишком большое воображение, а оно вредит тому, кто хочет оставаться на почве фактов. Может быть, из тебя бы получился неплохой поэт, но я, как и твоя мать, не люблю ни поэзии, ни прочих суеверий. А на чердак я тебя больше не пущу.

Рыжая Иозефа

Раз в неделю, по пятницам, Самсон Гейне вставал особенно рано. Поспешно выпив чашку кофе, он отправлялся в гостиную, где уже был накрыт стол синим сукном и в двух медных подсвечниках горели сальные свечи, бросая красноватый отсвет на большие и маленькие мешочки с деньгами, горкой лежавшие на столе.

Самсон Гейне как член общества попечения о бедных с удовольствием выполнял долг оказания помощи нуждающимся. Трудно было бы найти более подходящего человека для этой миссии. Самсон Гейне был очень отзывчивым, добрым и учтивым со всеми, даже с самыми бедными. Не довольствуясь общественными суммами, собранными для раздачи, он жертвовал и собственные деньги, раскладывая их в отдельные мешочки. По своему усмотрению он вместе с мешочком от общества попечения вручал бедняку и свой мешочек. Практичная Бетти не раз попрекала мужа за расточительность и утверждала, что недалек тот час, когда он сам будет стоять с протянутой рукой. Но, хотя дела Самсона Гейне шли неважно, он только посмеивался над словами жены.

В одну из таких пятниц отец разбудил Гарри, велел ему встать и при этом произнес речь, как всегда тщательно подготовленную заранее: ведь говорить ему было трудно — красноречием он не отличался.

— Сын мой, — сказал спокойно, но торжественно Самсон Гейне, — я хочу, чтобы ты присутствовал при раздаче денег нуждающимся. В мире столько злых и жестоких людей, что все твои лицейские учителя, включая и ректора Шальмейера, не могут научить добру. Вставай, одевайся и приходи в гостиную. Там ты будешь учиться добру! Ты ведь не маленький, тебе уже пятнадцать лет.