Калишское воззвание осталось клочком бумаги, а Германский союз со своим сеймом (бундестагом) во Франкфурте-на-Майне и видимым единством на деле оказался сборищем нескольких десятков мелких деспотий. Победившая европейская реакция, возглавляемая австрийским канцлером князем Меттернихом, уничтожила все гражданские свободы, принесенные французами, восстановила крепостное право и господство феодальных монархов.
Родители Генриха Гейне пришли к решению сделать сына купцом. Им казалось это единственным доступным для него поприщем в такое тяжелое время. Однажды Самсон Гейне вел с Гарри серьезный разговор о его будущем. С тем же воодушевлением, с которым он некогда объяснял сыну все преимущество военной карьеры, он теперь растолковывал ему значение торговли для родины. При этом отец ссылался на успехи своего младшего брата Соломона и добавил, что на днях тот со своей дочерью Амалией посетит Дюссельдорф и сам поговорит с племянником.
С тяжелым чувством Гарри выслушал отца; когда тот кончил, он только сказал со вздохом:
— Итак, из жреца Марса я становлюсь жрецом Меркурия.
И неприглядным казалось Гарри его будущее, когда он думал о нем. Неужели он учился столько лет в лицее, так хорошо усвоил литературу, искусство, философию, чтобы иметь дело с дубликатами накладных на вельветин, векселями, маклерскими спекуляциями и прочими выдумками древнего бога торговли Меркурия! Мать Гарри, видя, что ее сын грустит, как умела, утешала его:
— Теперь пробил час, когда человек с головой может достигнуть самых невероятных успехов в торговом деле.
Но все успокоительные речи родных и друзей не могли примирить Гарри с необходимостью изучать коммерческую науку. Его школьные товарищи Христиан Зете, Франц фон Цуккальмальо и многие другие уже благополучно устроились на государственную службу, но для Гарри как еврея и этот путь был закрыт.
Соломон Гейне сдержал свое обещание брату. Возвращаясь из деловой поездки в Гамбург, он заехал в Дюссельдорф, по дороге захватив с собой старшую дочь Амалию. Он, как всегда, торопился домой, где его ждали крупные и неотложные дела, и мог, как он выразился, позволить себе роскошь провести только один день в семье любимого старшего брата. Правда, Соломон Гейне ничем особенно не проявлял своей любви к Самсону, с которым говорил фамильярно-покровительственным тоном. Иногда Самсону перепадали кое-какие крохи с банкирского стола, но на большее старший и менее удачливый брат рассчитывать не мог. Тут дело было не в скупости Соломона. Как человек, в котором уживались противоположности, он мог выбросить большие деньги на ветер, особенно, чтобы показать свою щедрость. Но он мог и пожалеть несколько талеров, когда на него находила стихия бережливости. Короче говоря, Соломон Гейне был богачом-самодуром, и никто из самых близких к нему людей не мог предугадать, как он поступит в том или другом случае.
Соломон Гейне прибыл в Дюссельдорф, не предупредив брата. Когда нарядная коляска подкатила к скромному домику на Болькеровой улице, Самсон Гейне собственной персоной бросился на улицу встречать гостей. Он расцеловался с братом и помог ему подняться по ветхим ступенькам дома, попутно бросив несколько комплиментов по адресу красивой племянницы. Пока Соломон с дочкой шумно рассаживались в гостиной и Самсон расспрашивал их о проделанном путешествии, Бетти суетилась на кухне, готовя блюда, по ее мнению, достойные миллионера.
Гарри сидел в своей каморке, не подозревая о суете, поднявшейся в доме. Перед ним лежал чистый лист бумаги, гусиное перо застыло в руке: он сочинял стихи. Все чаще предавался Гарри теперь этому занятию, все больше крепла в нем уверенность, что он станет настоящим поэтом. Он недовольно поморщился, когда вбежала сестра Шарлотта и звонким, взволнованным голосом сообщила о приезде Соломона Гейне с дочерью. Пришлось прервать вдохновенное занятие, чтобы поспешить в родственные объятия.
Еще подходя к двери гостиной, Гарри услышал громкий, самоуверенный смех гостя. «Это смех богачей», — подумал Гарри, толкнул дверь и вошел в гостиную. Отец торжественно представил своего первенца. Дядя улыбнулся, показав ряд белых прямых зубов, и привычным жестом протянул племяннику руку, которую Гарри пришлось поцеловать. Амалия взглянула на Гарри из-под длинных черных ресниц, сказала по-французски «bonjour» и тотчас же отвела от него взгляд.
Братья вели оживленный разговор: вспоминали детство, рассказывали друг другу о торговых новостях, смеялись, но по-разному: Самсон — учтиво и даже слегка подобострастно, а Соломон — тем крепким, самоуверенным смехом, который Гарри определил, как «смех богачей».
Юноша сидел несколько в стороне и всматривался в дядю, а еще больше в Амалию. Она держала себя как светская барышня, старалась молчать, а на вопросы отвечала, слегка улыбаясь, как бы лениво роняя слова. Иногда она, впрочем, вмешивалась и в разговоры старших. В ее замечаниях звучала порой ироническая нотка. На ней было красивое кружевное платье; очевидно, она успела переодеться в гостинице. В маленьких нежных руках Амалия держала перламутровый веер, которым играла с удивительным кокетством. Гарри в первый раз видел такую светскую девушку. Ее красота удивляла, но в ней было что-то чопорное, говорившее собеседникам: знай свое место.
Гарри попытался поговорить с Амалией, но разговор не клеился. Он сообщил ей, что только что кончил лицей, и она ответила:
— Да, я знаю об этом.
Гарри сказал, что его настоящее имя Генрих, а она ответила, что ее дома зовут Молли, но она не многим позволяет так себя называть. Потом Гарри предложил ей пройтись с ним по городу, чтобы осмотреть достопримечательности. Но Амалия ответила, что предпочитает остаться здесь, потому что памятники во всех немецких городах похожи друг на друга, а уж Дюссельдорфу никак не сравниться с Гамбургом.
Между тем разговор старших перешел на злободневные темы. Стали обсуждать положение Гарри. Самсон жаловался, что сына не интересуют торговые дела.
— Это правда, Гарри? — спросил дядя, зачем-то ткнув в грудь племянника пальцем, отчего засверкал перстень с огромным голубым брильянтом. — Я не верю. Чтобы такой молодой, рассудительный человек, как ты, не понимал, что деньги в наш век — это все!
— Нет, не все, — сказал Гарри. — Есть еще дружба, преданность, высокие порывы души…
— Та-та-та, дорогой племянник! — прервал его Соломон Гейне. — Это прекрасные вещи, только они не стоят и талера в наше время. Слушай меня: брось эти глупости, поступай в торговую школу, если хочешь быть человеком, а не таким, как твой дядя Симон.
Бетти Гельдерн вспыхнула при упоминании о своем ученом, но не «деловом» брате, однако ничего не сказала. Она не хотела раздражать почетного гостя. Зато Гарри не сдержался и воскликнул:
— Думайте что хотите, но я отдам сто купцов и тысячу маклеров за одно благородное сердце моего дяди Симона!..
Гарри в запальчивости хотел сказать еще что-то, но, увидев умоляющее лицо матери и растерянную физиономию отца, сдержался.
Соломон не рассердился; он довольно добродушно засмеялся и сказал, обращаясь к Амалии:
— Смотри, какой у тебя сердитый кузен!
Амалия едва улыбнулась и подняла свои лучистые глаза на Гарри. Юноша прочитал в ее взгляде нечто вроде сочувствия, и это было лучшей наградой за его порыв, быть может неуместный в таком кругу. А Соломон встал со своего кресла, подошел к Гарри и обнял его.
— Ты хороший мальчик, — сказал он. — Мне нравится твоя честность. В торговых делах нужна честность, но, разумеется, в свою пользу. Вот лет через двадцать ты будешь благодарить дядю за добрый совет. У тебя тогда будет хороший магазин готового платья, хорошая жена и хорошие детки — так, с полдюжины…
Тут Соломон залился веселым смехом, присутствующие поддержали его из вежливости, а Гарри, то ли от смущения, то ли от негодования, выбежал из гостиной. Он заперся в своей каморке, улегся в постель и плакал, уткнувшись в подушку.
«Что же со мной будет? Какому богу молиться? Когда я был глупее, я обращался в лицее к богу, прося его помочь мне не забыть неправильные глаголы. Но бог помогал плохо, и я в нем разуверился», — думал Гарри.