Руководясь этими соображениями, Бенжамен напоил пьяным судебного пристава, посланного к нему Бонтэном, а в судебную повестку завернул мазь.

Судья, перед которым должен был предстать мой дядя, был настолько любопытной фигурой, что я не могу обойти его личность молчанием. Кроме того, меня на смертном одре просил об этом мой дед, и я непременно хочу исполнить его волю.

Итак, судья был сыном неимущих родителей. Его детские пеленки были выкроены из старого жандармского мундира, а первоначальное юридическое образование заключалось в том, что он чистил большую саблю отца и его гнедого коня. Я затрудняюсь сказать вам, каким образом, начав со столь низкой ступени судейской иерархии, он поднялся до высшей в округе судебной должности, но ведь и ящерица не хуже орла достигает самых высоких горных вершин. Помимо многих других слабостей, у господина судьи была слабость считать себя за важную персону. Его плебейское происхождение приводило его в отчаяние. Для него было непонятно, как такой человек, как он, не родился дворянином. Он приписывал это ошибке творца. Он охотно отдал бы за жалкий дворянский герб жену, детей и своего письмоводителя. Природа не была для него мачехой. Правда, она не наградила его выдающимся умом, но все же не обделила его разумом, добавив к этому изрядную долю хитрости и дерзости. Итак, господин судья был ни умен, ни глуп, он держался на границе этих двух областей, с той только разницей, что никогда не заходил в стан людей умных, но зато часто переступал так гостеприимно для всех открытую границу лагеря дураков. Он не обладал остроумием умных людей и потому вполне довольствовался плоским остроумием глупцов, сочиняя каламбуры, которые стряпчие и их жены находили очаровательными. Его письмоводитель должен был распространять их среди знакомых и даже разжевывать их смысл тем тупым людям, которые не могли сразу уловить их остроумий. Благодаря такому ценимому обществом таланту, господин судья прослыл остроумным человеком, но дядя уверял, что за эту репутацию он заплатил фальшивой монетой.

Можно ли было считать господина судью честным человеком? Я не осмелюсь утверждать противного. Вам известно, кого по кодексу законов надлежит считать вором, — того, кто под это определение не подходит, можно считать честным человеком. Господин судья ни под одно определение вора не подходил, значит, он был честным человеком. Благодаря интригам, господин судья достиг возможности управлять не только тяжбами города, но и всеми развлечениями. Он был прекрасный знаток законов, но когда закон шел вразрез с его симпатиями или антипатиями, он закрывал на него глаза. Его обвиняли в том, что у него одна чаша на весах золотая, а другая деревянная. Действительно, не знаю, как это происходило, но его друзья всегда оказывались правы, а недруги — виновны. Если последних обвиняли в каком-нибудь преступлении, он всегда присуждал их к самой суровой каре, и если бы в его власти было назначить наказание еще более жестокое, он с удовольствием назначил бы его. Как бы то ни было, но не всегда можно было толковать закон по собственному произволу, и в тех случаях, когда господину судье надлежало осудить человека, которого он боялся или от которого в чем-нибудь зависел, он выходил из затруднения, устраняясь от разбирательства, и его хвалили за беспристрастие. Господин судья добивался всеобщего восхищения, он всей душой, правда втайне, ненавидел тех, кто в чем-либо превосходил его. Если вы делали вид, что верите в его влиятельность, и обращались к его покровительству, то он был счастливейшим из смертных. Но если вы хоть раз не обнажили перед ним головы — этой обиды, проживи он хоть сто лет, он вам забыть не мог. Поэтому горе было тому, кто не ломал перед ним шапки. Если какое-либо дело приводило такого человека в суд, то всевозможными хитроумными выдумками он вызывал его на дерзость. Тогда месть превращалась для судьи уже в обязанность, и он приговаривал человека к тюремному заключению, лицемерно сокрушаясь о роковом долге, налагаемом на него законом. Случалось иногда, что он даже притворялся больным, ложился в постель, чтобы легче было поверить искренности его огорчения, а в особо важных случаях просил пустить себе кровь. Он воздавал почести богу, как сильному мира сего. Господин судья не пропускал ни одного богослужения и всегда садился на переднюю скамью, благодаря чему каждое воскресенье получал из рук кюре освященную облатку. Если бы свои посещения церкви он мог занести в протокол, то он несомненно сделал бы это. Но все эти мелкие недостатки возмещались у господина судьи блестящими достоинствами. Никто не умел давать таких балов на средства города или банкета в честь герцога Нивернейского. В эти торжественные дни он всех поражал своим величием, аппетитом и каламбурами. Рядом с ним Ламуаньоню или президент Молэ казались бы пигмеями. Он уже десять лет ждал, что в награду за заслуги, оказываемые городу, он получит крест святого Людовика, и, когда после американской кампании Лафайету пожаловали этот орден, он втихомолку сетовал на несправедливость судьбы.

Таков был нравственный облик господина судьи. Что же касается его внешности, то это был толстый мужчина, правда, не достигший еще предельной полноты. Он напоминал собой расширяющийся книзу эллипсис или яйцо страуса на двух ногах. Как манцениловое дерево жарких стран коварная природа наделила густой и пышной листвой, так и господину судье она дала облик порядочного человека. Он очень любил, когда на него бывало устремлено всеобщее внимание, и счастливейшими днями его жизни бывали дни, когда, сопровождаемый пожарными, он шествовал из здания суда в церковь. Он держался всегда прямо, точно статуя на своем пьедестале. Можно было подумать, что у него между лопатками лежал липкий или нарывной пластырь. По улицам он шествовал точно нес святые дары, его шаг был неизменно ровен, кажется, прогони его сквозь строй, он и то не ускорил бы поступи. Имея в качестве единственного измерительного прибора господина судью, астроном мог бы измерить им дугу меридиана. Мой дядя не ненавидел господина судью, он даже не снисходил до презрения к нему. Но в присутствии этого нравственного урода он испытывал род моральной тошноты и уверял, что судья производит на него впечатление толстой, жирной жабы, рассевшейся в бархатном кресле. Что касается судьи, то он всеми силами своей желчной души ненавидел Бенжамена. Последний знал это, но это его нисколько не тревожило. Бабушка же, опасаясь столкновения между этими двумя столь различными натурами, просила Бенжамена воздержаться от выступлений на суде. Но великий человек, уверенный в силе своей ноли, пренебрег этими скромными советами. Единственное, в чем он сделал уступку, — он воздержался в субботу утром от своей обычной порции глинтвейна.

Доказав, что его клиент имеет право на удовлетворение иска со стороны моего дяди, адвокат Бонтэна закончил на этом свою речь. Судья обратился к Бенжамену с вопросом, имеет ли он что-либо сказать в свое оправдание.

— У меня есть только одно соображение, — ответил дядя, — но оно стоит всех речей господина адвоката. Это то, что я на пять футов девять дюймов возвышаюсь над уровнем моря и на шесть дюймов над обыкновенным смертным. Я думаю…

— Господин Ратери, каким бы «большим» человеком вы ни были, вы не имеете права шутить перед лицом правосудия.

— Будь у меня желание шутить, я, во всяком случае, не разрешил бы себе этого со столь «могущественным» лицом, как господин судья, чье правосудие шутить не любит. Но когда я утверждаю, что возвышаюсь на пять футов и девять дюймов над уровнем моря, — я совсем не шучу, я привожу очень серьезный довод в свое оправдание. Если господин судья сомневается, то он может вымерить мой рост.

— Господин Ратери, — резко перебит его судья, — если вы собираетесь продолжать в таком тоне, я буду вынужден лишить вас слова!

— Не стоит, господин судья, я и так кончаю. Я думаю, — скороговоркой продолжал дядя, — что нельзя арестовать человека такого роста, как я, за жалкие пятьдесят экю.

— По-вашему, аресту следует подвергать только какую-нибудь отдельную часть вашего тела, например, руку или ногу? Или, может быть, даже вашу косу?