— Понимаю, в чем дело, — расхохотавшись, сказал дядя. — Эти женщины, желая иметь священные реликвии, вырывают у осла моей сестры волосы из хвоста.

Господин Менкси попросил объяснить ему, в чем дело.

Выслушав дядю, он воскликнул в восхищении:

— Господа, мы будем прямо нечестивцами, не обожествив Бенжамена!

— Протестую, — возразил Бенжамен, — я не желаю попадать в рай, где никого из вас не встречу.

— Смейтесь, смейтесь, господа, — сказала бабушка, нахохотавшись. — Мне вовсе не до шуток. Вот к чему всегда приводят выходки Бенжамена. Если мы не вернем господину Дюрену его осла в том виде, в каком мы его получили от него, то нам придется уплатить за животное всю его стоимость.

— Во всяком случае, — возразил дядя, — нас можно заставить уплатить только за его хвост.

Тем временем двор господина Менкси стал наполняться женщинами, стоившими благоговейно, как в переполненной часовне; многие становились на колени.

— Вы должны нас избавить от этой толпы, — сказал господин Менкси Бенжамену.

— Ничего не может быть легче, — ответил тот и, подойдя к окну, обратился к толпе, сказал, что задержится у господина Менкси на два дня и завтра они будут присутствовать на воскресной обедне. Успокоенная толпа разошлась.

— Такие прихожане не делают мне чести, — заметил кюре. — Придется в воскресной проповеди устроить им головомойку. Как можно быть настолько ограниченными, чтоб грязный ослиный хвост принимать за священную реликвию.

— Но, господин кюре, — сказал Бенжамен, — вы, рассуждающий так здраво за столом, разве не держите вы у себя в церкви под стеклом две-три белых, как бумага, кости, называя их мощами св. Маврикия?

Было уже далеко за полночь. Бабушка, встревожившись тем оборотом, какой принял разговор, объявила, что пора домой, и встала.

— Я отпущу Бенжамена только с одним условием: что в воскресенье он примет участие в охоте, которую я устраиваю в его честь, надо же, чтобы он познакомился со своими лесами и зайцами, — сказал господин Менкси.

— Но я не имею ни малейшего представления даже о самых первоначальных приемах охоты, — сказал Бенжамен. — Я могу отличить рагу из заячьего мяса или заячьей спинки от рагу из кролика, но, клянусь рождественским гимном поэта Миллю-Рато, я не отличу живого зайца от живого кролика.

— Тем хуже для тебя, мой друг. Лишний повод явиться на охоту. Надо всему научиться понемногу.

— Вот вы увидите, что я наделаю беды и нечаянно убью одного из ваших музыкантов.

— Тсс! Не болтай, по крайней мере, об этом, а то придется уплатить его семье больше того, что он сам стоил. Но, чтобы избежать несчастных случайностей, ты будешь охотиться не с ружьем, а со шпагой.

— Прекрасно, я согласен, — ответил дядя.

Порешив на этом, он и сестра распростились с господином Менкси и отправились домой.

— Знаете что, — сказал на обратном пути Бенжамен своей сестре, — я предпочел бы жениться на самом господине Менкси, а не на его дочери.

— Надо всегда желать только того, что достижимо, и достигать того, чего желаешь, — сухо ответила бабушка.

— Но…

— Но… лучше будь внимательней к ослу и не коли его так сильно шпагой, как ты делал это сегодня утром.

— Вы на меня за что-то сердитесь, сестра? Хотел бы я знать за что?

— Изволь. Ты слишком много пил, спорил и ни слова не сказал барышне Арабелле. А теперь оставь меня в покое.

VIII. Как мой дядя поцеловал маркиза

В следующую субботу дядя отправился ночевать в Корволь.

Все вышли из дому при восходе солнца. Господин Менкси был окружен слугами и друзьями, среди последних находился и его собрат по профессии, доктор Фата. День был чудесный, напоминающий скользнувшую случайно на пасмурном лице тюремщика улыбку. Бывает, что зима дарит земле такие дни. Казалось, февраль занял у апреля его лучезарный свет, небо было ясно, южный ветер наполнял воздух мягким теплом, вдали, между ивами дымилась река, капли белой утренней изморози сверкали на ветвях кустарника. В полях, в первый раз в году, запела свирель, и оттаявшие под солнцем ручьи, стекавшие со склонов Флетца, журчали у изгороди.

— Чудесный день, господин Фата, — сказал дядя. — Неужели же мы загубим его среди мокрых ветвей в лесу?

— Меня тоже это нисколько не прельщает, — ответил Фата. — Если вам угодно, то пойдем ко мне, я покажу вам младенца о четырех головах, которого я заспиртовал в стеклянной банке. Господин Менкси предлагает мне за него триста франков.

— Советую вам отдать его и вместо него положить в банку черной смородины.

Так как дядя был отличным ходоком, а до Варца было всего только две мили, то он решил зайти к своему собрату. Оба свернули с большой дороги, по которой шли охотники, и вышли на затерянную в полях тропу. Вскоре они очутились напротив Сен-Пьер дю Мон. Сен-Пьер дю Мон — высокий, находящийся по дороге из Кламеси в Варц холм. У подножья его простираются лужайки со струящимися по ним ручейками, вершина же холма, гладкая и совершенно обнаженная, напоминает кочку, сооруженную на просторе гигантским кротом. На его лысой и шелудивой макушке, на которой когда-то торчали развалины феодального замка, стоял теперь элегантный загородный дом, в котором обитал разбогатевший скотопромышленник: так незаметно возникают и приходят в упадок произведения рук человеческих и природы.

Стены замка были ветхи, зубцы оконных амбразур выбиты чьими-то неловкими руками, башни казались проломанными в середине и состояли из отдельных кусков, наполовину высохшие рвы заросли высокой травой и густым лесом тростника, подъемный мост уступил место каменному. Зловещая тень старых феодальных развалин омрачала всю окрестность. Хижины перед ней отступили, одни на соседний холм, образовав деревню Флетц, другие вниз, в долину, образуя поселок на протяжении всей дороги.

Владельцем этого странного дворянского загородного домика был некий маркиз де Камбиз. Это был человек высокого роста, плотный, широкоплечий, исполинской силы, точно древний оруженосец. Он обладал вспыльчивым, жестоким и чрезвычайно несдержанным характером, не терпящим ни малейших возражений, и гордостью, доходящей до глупости. Он кичился своим дворянским происхождением, воображая, что род Камбизов — совершеннейшее произведение природы.

Когда-то, правда недолго, он был офицером мушкетеров, только не знаю, какого цвета была его форма, но при дворе он чувствовал себя не важно. Ему приходилось обуздывать свою волю, и его вспыльчивый характер не находил себе выхода. Он задыхался среди шептавших и кружившихся около трона дворянчиков. Вернувшись на родину, он зажил, как маленький монарх. Время постепенно уничтожило одну за другой все привилегии дворянства. Но маркиз не отказался ни от одной из них, оставаясь неограниченным господином не только для своей домашней челяди, но и для всего округа. Он был их феодальным сеньором. Он порол крестьян, насиловал их хорошеньких жен, спускал на их землю своих гончих, вытаптывал крестьянский урожай у подножия своих холмов и наносил тысячу оскорблений встречавшимся с ним близ его владений горожанам. Он тиранил и оскорблял из самодурства, ради развлечения, главным образом из честолюбия. Желая быть самым значительным человекам в крае, он превратился в самого злого. Он не знал лучшего способа показать людям свою власть, как угнетая их. Он напоминал блоху, которая, желая вам дать почувствовать свое присутствие в постели, кусает вас. Несмотря на богатство, у него были кредиторы. Но для него стало вопросом чести не платить им. Страх перед ним был настолько велик, что в целой округе не находилось ни одного судебного пристава, соглашавшегося предъявить ему требование об уплате. Единственным, кто пошел на это, был папаша Балливэ, вручивший требование ему в руки и говоривший с ним, рискуя жизнью. Итак, честь и слава папаше Балливэ, королевскому приставу, который умудрялся приводить в исполнение судебные решения повсюду, даже на два лье выше земной поверхности, как утверждали остряки, желавшие увеличить его славу. Вот как он проделал это: вероломно упрятав требование в полдюжину конвертов, он подал его, как пакет, присланный из замка Вилен на имя господина Камбиза. Пока маркиз вскрывал пакет, Балливэ бесшумно скрылся, достиг главных ворот и вскочил на привязанную им неподалеку от замка лошадь. Ознакомившись с содержанием пакета, маркиз пришел в бешенство и послал за ним вдогонку своих слуг. Но пристав был уже вне всякой опасности и насмешливо приветствовал их жестом, передать который я не берусь.