Если факты, с которыми имеет дело суд, это только «правильные сообщения», которыми обмениваются участники процесса, то это может привести к выводу о том, что истина судебная формальна, можно ставить вопрос только о соответствии утверждения. Именно так ставится вопрос формалистами: ставить вопрос об истине уместно по отношению к суждению, пропозиции, высказыванию, но не по отношению между ментальным образом и самой вещью, которая стала предметом постижения. Таким образом, доказывание сводится исключительно к логической деятельности, а критерий истинности заключается в определении истинности суждения, безотносительно его соответствию действительности. Иными словами, происходит паразитирование на отдельных моментах юридического познания, абсолютивизация их значения. Познание, таким образом, формализуется вплоть до признания ценности системы оценок доказательств, принятой в формальном доказательственном праве[781]. Это тупиковый путь развития теории доказательств.

Формализм, юридический или логический, или семиологический, отрицает ценность работы с самой реальностью, а делает самоценной деятельность с образами ее: предложениями, знаками, логическими категориями и т. п. Этот идеализм, причем идеализм не одухотворенный какой-то высокой идеей, а проникнутый циничным оправданием любого решения властного органа, безусловно, разрушителен для правовой культуры. Истиной в такой формулировке выступает не в виде соответствия знания реальному положению вещей и даже не как формальная правильность суждений, а маскировка лжи искусными словами[782]. Это типичная спекуляция на объективных трудностях познания в уголовном процессе. Однако возводить трудности познания в ранг абсолюта нельзя. Отрыва знания от объективной реальности нет. В этом убеждает повседневный опыт. Критерий истинности знаний, полученных в ходе производства по уголовному делу, лежит не сравнении с другими «правильными» суждениями, а в верификации. Верификация фактических данных не есть сугубо логический, семиологический, формально-догматический — внутрисистемный процесс, процесс работы с искусственными производными; она главным образом касается соотношения доказательственных данных и реальной действительности. Факты должны быть истинными, достоверными. Они должны быть связаны с реальностью, позволять составлять правильное представление о ней.

Признавая необходимость пересмотра в свете достижений современной науки классических юридических конструкций (разработанных еще во времена античности римскими юристами), мы хотим внесения дополнительной ясности в их содержание, но не отрицания. Поэтому считаем необходимым зафиксировать наличие несогласия с представителями, условно говоря, «новой волны» ученых-процессуалистов, ставящих под сомнение позитивизм уголовного процесса и его назначения, отрицающих ценность рационального познания истины в уголовном процессе, отрицающих саму истину и таким образом лишающих моральной силы правосудие и его акты. Объективная реальность существует, она познаваема и дана нам в вйде чувственных данных, на которых строится система знания. Скепсиса относительно результатов познавательных усилий, конечно, стало больше, но он не носит разрушительного характера, не приводит к замыканию процесса познания на самом себе — производство текстовых фактов и на их основе производство текста приговора. «Мы в состоянии создавать лишь частичные фрагменты истолкования себя и события»[783]. Но мы можем в целом верно истолковывать те элементы события прошлого, которые позволяют нам дать его юридическую оценку. Нельзя признать допустимым познания абсолютной истины любыми средствами. Но нравственный императив требования к достижению объективной истины сохраняется. С.В. Балакшин правильно пишет: «Бессмысленно отрицать тот факт, что прокурорско-следственной и судебной практике установить, что произошло в действительности, по каждому уголовному делу, невозможно. Но это не значит, что нужно снизить планку при определении цели доказывания»[784].

На наш взгляд, постнеклассическое мышление позволяет занять правильную, с нашей точки зрения, позицию для ответа на вопрос о «достоверности факта». Преодолеть релятивизм и деструктивность мы намерены путем своего рода диалектического отрицания релятивистских выводов, проистекающих из того, что познание осуществляется языковыми средствами, а это в свою очередь приводит к выводу о том, что судебное познание есть оперирование знаками, то есть это деятельность замкнутой знаковой системы, где истинность одного знака определяется через другой знак, но никак не отсылкой ко внезнаковой реальности.

Необходимо осуществить обратное движение к трансцендентальности, однако не через повторение классического трансцендентализма, ибо учитывается опыт неклассики, которая разрушила привычный образ некоего идеального субъекта, противостоящего столь же цельному объекту, и взаимодействие между ними по типу отражения.

Есть несколько путей избежать соблазна, которым искушает постмодернистская мысль. Мы укажем несколько из них и убедимся, что все они по-разному, но приводят к одному результату.

Первый путь известен давно, указан он был еще Кантом, а еще ранее Сократом, Платоном и другими мыслителями, его своеобразную версию давали русские духовные мыслители и представители такого современного течения, как синергетика. Так, по П.А. Флоренскому, «познание — плод слияния энергий (внешних проявлений) субъекта и объекта, наблюдателя и наблюдаемого», «плод общения духа и познаваемого мира»[785].

Идея взаимного воздействия друг на друга наблюдателя и объекта наблюдения — это вполне в духе неклассики и, на первый взгляд, даже подтверждается эмпирическим путем. Разве показания свидетеля не плод взаимодействия допрашивающего и допрашиваемого? Допрос есть диалоговое взаимодействие, коммуникация, обмен информацией, но в подоснове всего лежит понимание, осмысление того, что говорится.

Устное сообщение свидетеля, безусловно, несет на себе отпечаток взаимодействия, энергии следователя, защитника и, возможно, других субъектов доказывания.

Мы согласны с тем, что имеет место взаимодействие объекта и субъекта в синергийном акте познания. Получается со-деятельность двух бытий, субъекта и объекта. Субъект привносит себя, свою энергию в энергию объекта, но возможность объективного познания сохраняется[786]. Как было показано в предыдущем параграфе, слияние субъективности и объективности имеет место в факте. Факт есть результат синергийного взаимодействия события, ставшего объектом познания органов следствия и суда, и шлейфа субъективности, который окутывает любую познавательную деятельность. Факт — это событие, когда из одежды субъективности выявляется его интерсубъективность.

Мы не в состоянии изменить метаконтекста, в котором происходит познание объекта, или избавиться от тех факторов, которые условно называются «субъективными». Всегда существуют определенные онтологические положения, выступающие априорными по отношению к познавательной деятельности и вообще делающие такую деятельность возможной. Одним из таких априорных положений выступает и представление об объектах действительности, существующих независимо от нашего знания о них. Без наличия соответствующего набора контекстов (самое наглядное — процедура допроса) сообщение свидетеля о событии не было бы воспринято и оценено как факт. Следует согласиться с В.С. Степиным в том, что для человека, сформированного соответствующей культурой, смыслы ее мировоззренческих универсалий чаще всего выступают как нечто само собой разумеющееся, как презумпции, в соответствие с которыми он строит свою деятельность и которые он обычно не осознает в качестве глубинных оснований своего мировоззрения и мироощущения[787].