Не во всем соглашаясь с А.С. Александровым, А.Н. Стуликовым и другими приверженцами лингвистического подхода к трактовке познания/доказывания в уголовном процессе, можно признать, что в интеллектуальной деятельности субъекта познания не совсем корректно использовать слово «информация», поскольку оно слишком унифицировано, обезличено. Поскольку рассудочная деятельность непосредственно связана с речевой, постольку более уместен другой термин — смысл[768] для объяснения того, как используются факты в доказывании.

Понимание есть акт представления смысла. Образование смысла связано с действием механизма понимания. Презумпция осмысленности состоит в том, что понять можно лишь то, что имеет смысл и, следовательно, приобщено к человеческой деятельности. В силу такой осмысленности мы понимаем то, что понимают другие или могут сделать предметом своей деятельности[769].

Кто поймет значение языка и речи в познании, тот откажется от информационной теории доказательств. Языковой аспект познания, который был упущен даже представителями информационного подхода к пониманию процесса познания, является, наш взгляд, ключевым для объяснения адекватности опосредованного познания судом события, имевшего место в прошлом, которое стало предметом его исследования. Доказательство — это не информация, а факт, то есть знание, воплощенное в речевую, языковую форму. Это знание проинтерпретированное, проведенное не по информационным каналам[770], а преобразованное в процессе речевого общения, модель которого задана состязательной формой уголовного процесса. На факте лежит отпечаток более глубоких слоев знания — правовой идеологии, культуры, морали и прочего, то есть в них присутствует ценностный момент.

Хотя высказывание на первый взгляд, как может казаться, содержит только факты, оно предполагает оценку. Различие между сказанным и тем, что представляет собой добавление смысла, может быть оспорено и зависит от одобрения или неодобрения фактов, приведенных оратором. Точно так же выбор толкования фактов, произведенных оратором, не может быть назван выбором, пока не появится новое возможное толкование. Для того, чтобы привлечь внимание к совершенно разным толкованиям, необходимо, чтобы выводы, вытекающие из одного толкования, отличались от выводов, которые можно сделать на основе другого толкования. Может произойти и так, что эти различия будут замечены лишь в определенном контексте[771]. Необходимо учитывать не только выбор данных, но также способ их толкования и значение, которое они получают в результате этого толкования. Отличие толкования от самих фактов заключается в том, что толкование предполагает сознательный или бессознательный выбор между различными значениями данных. По мнению X. Перельмана, в практике аргументации данные являются элементами, на которые есть согласие слушателей, по крайней мере временное или условное согласие, которое является однозначным или спорным. Этим данным можно противопоставить их толкование, которое представляет собой выбор между значением и фактом. Толкование не является частью тех фактов, в отношении которых оно высказано. Проблема толкования возникает при анализе непоследовательных толкований, которые заставляют нас усомниться в понятности какого-либо факта. Но как только появится более разумное толкование, оно воспринимается слушателями в качестве такового и проблема толкования исчезает. Толкование — это не только выбор между несколькими объяснениями, которые не согласуются между собой. Выбор — это еще и избрание контекста толкования[772]. Одно и то же явление может быть показано в очень узком контексте и не быть связано с ситуацией. Но его можно показать и как символ, веху какого-либо глобального процесса, события, то есть в более широком контексте. Разные толкования не всегда противоречат друг другу. Но освещение одной стороны, если оно займет место сознания слушателя, оставит неувиденной другую. В этих случаях толкование — это не только выбор, но и творение, изобретение значения. Основной процесс, существующий в отношении толкования, это борьба между ними за то, чтобы осветить одни и приглушить другие. Бесконечная сложность толкования, подвижность толкований и их взаимодействие объясняет невозможность уменьшения числа высказываний до определенного количества. Даже если уровень знания позволит нам уточнить возможное количество, это произойдет лишь в рамках одного единственного толкования. Условно ничего не мешает определению точного количества толкований, но ничто не может остановить появления нового толкования. Возможности толкования не могут быть исчерпаны[773].

Признавая эффект трансформации, преобразования, «метафоризации», идеологизации «первичных данных» — в ходе языкового познания, — мы не абсолютизируем значение лингвистического фактора. Неправильно, когда проблематика познания фактически сводится к языковой и вместо обсуждения вопросов о достижении истины о реальных обстоятельствах дела возводится в ранг методологического тезиса о языковом релятивизме уголовно-процессуального познания. Так, А.С. Александров пишет, что следует пересмотреть логоцентристскую познавательную схему «субъект — объект», где язык выступает как посредник между ними; опровергнуть представление о всецело референциальном характере судебной истины. Судебная истина связана с реальной действительностью. Но эта связь не основана на механизме отражения[774]. Он утверждает, что в доказывании de facto, то есть в познании, можно выделить первичную подсистему, где происходит процесс «семиозиса»: когда производятся знаки. На низшем уровне присутствует реальная действительность и лингвистика. Явления действительности (следы) приобретают здесь языковую форму. «Реальность» проговаривается, «именуется», наделяется смыслом, «переваривается» языком. Причем плоскость юридического языка выступает секущей по отношению к сфере обыденного языка, внося дополнительный риторический эффект идеологического искажения в семиотические объекты[775]. При всем уважении к значимости языкового фактора мы не можем согласиться с выводом о том, что факт-доказательство — лексическое образование, с которым связывается предположение об истинности его смысла.

Как известно, главный тезис постмодернизма состоит в том, что знаки отсылают к знакам, а не к реальным вещам. Совокупность знаков должна пониматься как замкнутая система. Трактовать знаки как различия в системе. Структура — автономная сущность внутренних зависимостей[776]. В условиях закрытости универсума знаков знак является либо различием между знаками, либо внутренним различием между выражением и содержанием, свойственным каждому знаку[777].

Некоторые под влиянием постмодернистских учений склонны к тому, чтобы оторвать знаковую реальность от объективной реальности. Пресловутый тезис «знаки отсылают к знакам» ведет к тому, что доказательства, трактуемые как знаки, оказываются оторванными от действительности, о которой в принципе они должны информировать тех, кто участвует в обмене знаками. Судебная, лингвистическая, знаковая действительность оказывается замкнутой сама в себе. Так называемыми экстралингвистическими факторами судье рекомендуется пренебречь. Такова суть взглядов не только А.С. Александрова, но и многих авторов, тяготеющих к формальному истолкованию сути познавательных процессов, происходящих в суде и на предварительном расследовании[778]. Так, С. Пашин писал, что уголовное судопроизводство — прежде всего правовая рамка, позволяющая установить на основе доказательств, имеют ли следователь, прокурор, суд дело с преступлением либо безразличным для уголовного права поступком, с виновным или невиновным в совершении запрещенного уголовным законом деяния лицом. При этом правовая форма работы всеобща, обязательна и самоценна[779]. А.С. Александров утверждает: «Средства и способы доказывания — суть фигуры речи. Доказать — значит убедить аудиторию в правдоподобии своего рассказа. Это значит так прочитать текст, чтобы судья поверил в то, о чем в нем говорится. В суде знаки отсылают к знакам, одни тексты отсылают к другим. Бесполезно надеяться на то, что «объективная истина» явится во всем блеске своей неотразимости в место, где происходит грязная человеческая возня за выживание. Судебная речь имеет дело с верой, а не научным знанием, мнением («доксой»), а не истиной («алетейей»). Игра по продолжению в бесконечность синтагматических цепей, то есть судоговорение, имеет ценность сама по себе. Она нужна обществу для легализации насилия. Узаконивания практики применения репрессии к одним и оправдания других. Выигрыш же в судебном споре, который дает право на обладание судебной истиной, есть частный эпизод в непрестанной борьбе за власть, имеющий значимость в глазах только нескольких индивидов. Для общества же в целом важен сам по себе процесс речедеятельности — судебная речь… где происходит проговаривание запретов, насилия; происходит разрядка, сублимирование агрессивной энергии людей»[780].