— Я мужчина… мне простительно. Может, бутылку вина? А то коньяк, три звездочки.

— А четыре не хочешь?

— Нет, пока три.

Сережа быстро сходил в магазин; рюмок Аграфена не дала, и пришлось довольствоваться стаканами. У Балашова было восторженное настроение, и он совсем не заметил раздражения в голосе тети Груши.

Чистая простынь на столе заставлена закусками — консервы, колбаса, сыр, конфеты. Тихо плывет музыка — танго. И радостно, восторженно смотрит на Лильку Сережа.

— Этому пальчику — стаканчик, — серьезно и забавно говорит Лилька, загибая мизинец Сережи, — этому пальчику — бокальчик, этому — чашечку, этому — кружечку, а вот этому дурачку — ни на понюшку табачку: он в лес не ходил, дров не рубил, воды не носил, браги не варил…

Чокаются, смеются.

— За…

— Говорят, судьба — злая мачеха, — перебивает Лилька. — За судьбу, чтобы она не была злой мачехой.

И вот уже разговор начат. О судьбе — нельзя судьбе давать распоряжаться собой. О телефонизации — у Лильки немножко иронии: раз я мыслю о комплексах в телефонном деле, значит, еще существую, не пьяна. О красоте и женщинах — люблю красивые лица, Да-да, Лилька, одухотворенные богатством мысли; и смешно, что любовь — это битва. Совсем неправда, кто это сказал? А что женщина защищается вначале, мужчина — потом, истина есть. А еще говорили о Лилькиных поездках и ее желании закончить свою работу. Эх, Лильчонок, Лильчонок, вечная студентка, в поездках, странствиях, с мозолями на таких нежных ручках. Тебе ли это? Несчастен тот мужчина, который попадет тебе в мужья! И еще говорили о дружбе: а если ты окажешься на льдине, есть ли кому бросить веревку, есть ли друг, который всегда мог бы очутиться рядом; и пришли к мысли, что есть. И еще говорили о той музыке, которая у каждого в душе, потому что «каждый из нас — Бетховен!..»

Было поздно, когда закончились разговоры, опустела бутылка и выпит чай.

— Пора спать. Но я совсем не подумал, как тебя устроить. Может, попросить тетю Грушу.

— Не надо делать этого. Я лягу на кровати, а ты — на полу.

— Я могу переночевать у Котельниковых. А то утром неудобно, могут сказать.

— Ну и пусть. Ты ошибся. Все равно я знаю, что обо мне скажут злые языки. А вашей Аграфене я уже сказала: может быть завтра буду твоя жена. Тебе нравится?

— Что буде и не буде, — старую курицу зарежем. Кто так говорил?

— Владимир Кузьмич.

— Верно. Стели.

Сережа лежал и думал; думал о Лильке, всматриваясь в темноту, где не подавала никаких признаков жизни Лильчонок, милый, родной Лильчонок. Перед глазами картина за картиной. Новый год и Марья. Судьба как бы нарочно над ним подсмеивалась; но то была Марья, а теперь Лильчонок.

— Лиля…

Молчание. Сережа лежит, вздыхает.

— Лиля, ты спишь?

— Сплю. И ты спи, Сережа.

— Я не могу.

— Брому нет, спи.

Опять молчание; и Сережа чувствует, что он больше уже не может владеть собой. Какие помыслы! Они не казались гадкими, как тогда, когда он был наедине с Марьей; наоборот, ему страстно хотелось обнять ее, прижаться к телу, осыпая поцелуями.

— Лиля, я встану… Я хочу к тебе…

Желание половодьем заполняло, распирало грудь и хмелем кружило голову.

— Лиля… я не могу.

— Спи, Сережа… пожалуйста, спи.

Но Сережа уже откинул одеяло и привстал, облокотившись на подушку; какая-то другая сила владела им; словно пьяный, одурманенный, он встал, почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Лиля! Резкая тень мелькнула на мгновение — кипятком ошпарили Лилькины страшные, негодующие слова:

— Уйди… Сережа, я прошу тебя уйти!

Сережа отпрянул, испугавшись, не поняв сам, что случилось. Что такое? Как он мог?

Лежал молча, кусая губы.

Молчала и Лилька.

Но вот она повернулась лицом к стене. Сережа это понял как невысказанную горечь: «Как ты смог, Сережа? Какое мелкое твое чувство! Горько думать, что я тебе верю; ведь все это не от любви, а от животного желания…» Дальше Сережа думать не мог. И спать не мог. «Почему она так спокойна? Спит? Она спит или не спит?»

Обессиленный и тревожный, Сережа смотрел в потолок, улавливая каждый ее шорох.

«Спит она?»

За стенкой у Котельниковых ударили часы. Четыре часа ночи. Четыре часа. Так еще долго до утра.

Сон не шел, мучая и заставляя страдать.

25

Лилька уехала. Сережа был вялым и раздражительным. Так получилось нехорошо, хоть не смотри в глаза. А Лилька, как ни в чем не бывало, озорно смеялась и помахала на прощание кожаной варежкой, укатила на Бугульму. Тетя Груша при встрече смотрела неодобрительно, как-то косо, и отвечала так, что не разберешь, что говорит. Он даже слышал, как она на кухне ворчала: «Молодежь пошла, никакой благопристойности!»

На работу вышел с тяжелым сердцем. А тут встретился один из сотрудников, которого он не переваривал.

— А, Балашов… — язвительно заметил он. — Мое почтение. Слыхал новость?

— А что?

— Насчет тебя какую-то глупость болтают. Мол, идея твоя не нова, в газетах уже была… Клянусь всеми девами, отстаивал. Подумаешь, ведь важна не идея. Мало кто у кого заимствовал, важна разработка.

Балашов покраснел. Так вот что его ожидало! Выходит, он заимствовал, а проще — стащил и выдал за свое!

Встретил Валеева.

— Ты что такой грустный? Лица на тебе нет. Заболел?

— Нет, не заболел. Обидно, что образованные люди бабами становятся.

— Слышал я. Знаешь, Балашов, ты сам, как баба, обращаешь внимание. Знаю, неприятно, но оснований-то нету; поболтают да бросят. А надо будет, кое-кому языки обрежем. А ты работай, жми. Это, пожалуй, от зависти. Мышиная возня какая-то. Но поезд не боится, если на рельсы червяк заполз.

Все это, конечно, правильно, но все же на душе неспокойно. «Люблю красивых людей до смерти, люблю смотреть на лица, на правильные черты. Но в подлое лицо так и хочется плюнуть».

Сережа отпросился у Дымента: «Дома поработаю, приведу отчет в порядок, документацию». В раздевалке нарочно задержал свой номерок: по лестнице спускался Лукьянов. Он молча кивнул головой и хотел пройти мимо, в гардероб.

Вдруг откуда взялась у Сережи храбрость, спросил:

— Не ваша работа?

Удивленная и непонимающая мина. Небольшая растерянность.

— Что ты!.. В своем уме? — И прошел в гардероб. — Прошу.

Тетя Шура, гардеробщица, пожилая, еле двигающаяся от полноты женщина в пуховом платке, усмехнулась:

— Я женщина. Вы уж поухаживайте.

Лукьянов молча принял пальто и сам оделся.

«Молодец тетя Шура, молодец». Сережа уважал гардеробщицу за ее прямоту; знал, что ее многие недолюбливали, и именно за это. С тех пор как она стала у них работать, порядки в раздевалке изменились. Сами одеваются. Удобно ли пожилой женщине надевать на мужчину пальто? А он, мужчина, растопырив руки, стоит, ждет. А то, бывало, с дядей Мишей… ему шестьдесят с гаком, а сопливый мальчишка: «Миша, накинь пальто!»

«Так его, тетя Шура… с точки зрения пролетариата».

Сережа вспомнил историю с завхозом. Тетя Шура выступила на собрании, а после завхоз пришел в гардероб и спрашивает:

— Вы недовольны?

— Нет, довольна. Вот разве вы под мухой, между нами.

— Ты вон какая, умеешь подъехать.

«Простоте надо учиться у простого трудового человека, — подумал Сережа. — А Лукьянов побледнел даже. Против шерсти…»

— Тебя что-то, парень, давно не видно. — У тети Шуры добрые глаза.

— В командировке был.

— Значит, за делом. А я уж смотрю, не видно, не заболел ли? А у меня ноги… Не те… Русскую плясать любила; какие коленца — вприсядку… А кружиться… Не смотри, что девка, а удали — не у всякого парня.

В трудную минуту всегда нужно с кем-то поделиться. Станет легче. А с кем? Лилька уехала. И Сережа Балашов пошел бродить — это тоже успокаивает.

И вдруг откуда-то выпорхнули «воробьи», Марат и Борька:

— Дядя Сережа! Мы вас искали.

— И нашли, — иронически бросил Сережа. — Что же теперь?