Пандорин выглядел бледнее обычного. Он был грустен и сдержан. Глаза стали совсем чёрные. Тягчайшие преступления одно за другим сыпались как из рога изобилия, а начальник сыскной полиции не мог за ними поспеть. Вдобавок, нелепая сплетня об участии на выборах. Его хотят протолкнуть китайцы и китайские же избиратели массово бегут из Великого Мурома, но очевидное противоречие фактов никого не волнует. Кто-то разыграл китайскую карту. В том, что смиренные ходи тут не при чём, Пандорин был уверен на все сто процентов, и даже на сто сорок шесть. Реализовывалась старая блатная схема «прикуп на зверей», когда более опытные интриганы творили руками инородцев мелкие пакости, чтобы списать на них крупные злодеяния. Списать всё, а самим остаться не при делах, но снять сливки.

Лежащая на письменном столе прокламация была тому подтверждением.

Начальник сыскной полиции догадывался, кто такой «командир Отвагин», и предполагал его роль в этом деле. Пандорина огорошило, когда в каземате внутренней тюрьмы обнаружили растерзанный труп Пелагеи Ниловны Вагиной без капли крови. Это сделал вампир. Тот самый, который устранил инженера Блерио, в этом сыщик не сомневался. Вампиры редкость, их истребляют при первом удобном случае. Если эта зараза проникла в Великий Муром и свободно разгуливает днём, она пользуется основательной поддержкой. Пандорин не строил иллюзий, что это было делом рук тёмных пролетариев. Даже самые узколобые не могли подчиняться воле вампира, чтобы долго прислуживать ему в таком большом городе. Это делалось умышленно. Организованно. Для вампира воровали нищих и прятали обескровленные трупы, так что полиция до сих пор не нашла ни единого. Тела на чём-то вывозили. Кто-то весьма небедный создал сложный и законспирированный механизм, подыскал надёжных людей и платил им за молчание. Версий было мало. Когда Пандорин думал о них, разум хотел закрыться и забыть, однако вечный страх школьного изгоя и привычка к строжайшей самодисциплине заставляли начальника сыска не мигая смотреть на ослепляющую правду.

Пандорин научился балансировать на режущей кромке меча. Другого моста для прохождения по жизни у него не было.

— Сволочи! Сволочи! У них всё хорошо! — бесновался креакл в тесной клетушке.

За окном светило солнышко, по двору гуляли счастливые люди.

Креакл задумал месть. Он сел писать в газету.

— Вставай, сынок. Полчаса на сборы, в город идём.

Жёлудь пролежал на койке три дня и почти всё время спал. По назначению доктора им с Миханом разрешили валяться после подъёма. Альберт Калужский пользовал их соляными примочками, которые, наверное, помогали. Обошлось без серьёзных ранений. У Михана лепила обнаружил трещины в рёбрах, Жёлудю попало по голове и он на время сделался сонный. От полученных звездюлей тело крепко ломило, не хотелось шевелиться, хотелось дохнуть носом к стенке или дремать.

Парень поднялся. Потащил ноги в умывальную комнату. Скованными, неловкими поначалу движениями, кряхтя. привёл себя в порядок. Дарий Донцов угодливо протянул полотенце.

Раб сиял как начищенный медный чайник. Все эти дни он находился подле Жёлудя, прислуживал Альберту Калужскому и был освобождён от нарядов. Более того, сейчас молодой лучник обнаружил перемену во внешности раба. Дарий был обряжен в новенькие портки и рубаху, повседневные, но с иголочки. На шее Донцова болтался тонкий ошейник нержавеющей стали, на котором было что-то выгравировано. Жёлудь подумал, что проснулся в немножко другом мире и взял себя в руки, чтобы вникать в перемены и выглядеть понимающим. Он сдержал удивление, когда раб разложил на койке выходной костюм — гламурную рубашку от Манделы, постиранную и отглаженную, и незнакомую обновку, брюки и короткий сюртук из тёмно-серой шерстяной ткани в крапинку, взятые без примерки, но под размер. Глаз старого лучника был верен. Наряд сел как влитой. Жёлудь сразу почувствовал себя вношенным в одежду, от неё исходило тепло отцовской заботы. Лесной парень неожиданно для себя улыбнулся.

— Настоящий директор, — оценил Лузга, когда Жёлудь проходил мимо.

Оружейный мастер раздобыл пачку элитного чая «Высокогорный клин», заварил чифир и кайфовал.

— Доброго здоровьичка, гражданин начальник, — отставил кружку, поднялся, присел, разведя руки, и крикнул: — Ку!

«Что бы это значило? — обалдел Жёлудь, когда Лузга, по-волчьи ощерился, пригладил с боков ирокез и вернулся к чифирению. — У него башня съехала или у меня?»

— Готов? — заприметил сына из канцелярии Щавель и вышел, держа в руке пухлый чёрный бювар из магазина Настоящих Аксессуаров. — Я в издательство, — сообщил он дневальному.

Пётр записал расход личного состава на разграфлёной дощечке.

Надраенные берцы, поверх которых Жёлудь пустил брючины, выглядели как грубоватые ботинки. Для плотного костюма в самый раз. На улице оказалось свежо и солнечно, дул ветер, день далеко зашёл на вторую половину. Мусорные рабы, оптом закупленные муниципалитетом на рынке из числа мужиков и баб за сорок без определённой профессии, а потому самых бюджетных, мели тротуары под присмотром ражего дворника.

Щавель поймал коляску. Дарий Донцов проворно занял место на облучке возле кучера, отец с сыном расположились на диване.

— Н-но, рябая! — звонко чмокнул водитель кобылы и шевельнул поводьями.

Молодая лошадка резво и без понуканий довезла пассажиров до крыльца длинного каменного дома в конце проспекта Льва Толстого, где он переходил в улицу Алексея Толстого и заворачивал на улицу Аэлитную. Далеко от центра, но место относительно фешенебельное. Напротив стоял пятиэтажный доходный дом, набитый мелкими чиновниками и средней руки мастеровыми. Длинный дом был обнесён кованой оградой, внутри его что-то грохотало и лязгало. Над крышей торчала высокая красная труба со двора, из которой валил серый дым — котельная с паровой машиной. «Издательство Манулова» сияли латунные буквы на архитравном покрытии. Возле крыльца издательства стоял ростовой чугунный памятник Неизвестному Редактору с выбитым на постаменте девизом «МТА не пройдут!»

— Кто такие? По какому вопросу? — из будки у ворот вышел на длинной цепи привратный раб с плёткой в руке.

Старый, но крепкий, с цепкими глазами и уверенными движениями спортсмена, он говорил уверенно и строго. Жёлудь заметил, что указательный и средний пальцы привратника вымазаны чернилами.

Щавель бесстрастно взирал на невиданное доселе чудо — цепного раба с плетью надсмотрщика.

— Я боярин Щавель из Тихвина, — сухо ответил он.

— У вас рукопись? — раб придирчиво смотрел на бювар.

— Мне нужен твой хозяин по юридическому вопросу. Открывай.

— Вам назначено? — не унимался раб.

Старый лучник не ответил. Привратник, несмотря на старческую въедливость, усиленную синдромом вахтёра, сообразил включить заднюю и отворил железную калитку на воротах.

— Милости прошу, — пропустил он гостей, накинул засов и вернулся в будку, где ждала стилистической правки важная рукопись.

Длинный трёхэтажный дом, облицованный серым камнем, стоял чуть в глубине улицы и был похож на странную смесь фабрики, особняка и конторы, однако же вне всякого сомнения в этом стиле задуманный. За домом виднелся двор и постройки из красного кирпича сугубо утилитарного назначения. Забор обносил всё это хозяйство и заворачивал за угол, огораживая таким образом полквартала. В архитектуре и обустройстве проглядывал рачительный и ясный ум, не чуждый бахвальства, однако во главу угла ставящий рациональность и прагматизм. Шпалеры низко подстриженного можжевельника перед окнами придавали ансамблю чахлую принудительную эстетику.