Но тут тётя Катя велела ребятам отойти от дверей:

— Идите-ка, дети, играть. Не мешайте здесь. Будьте хорошими!

Максимка был хорошим мальчиком. На него никто не жаловался, его хвалили и тётя Катя и няня Настя. Максимка старательно ел тогда, когда ему совсем не хотелось есть, и тихонько лежал, когда ему вовсе не хотелось спать. На слова тёти Кати он сразу откликнулся:

— А я не запачкался! — и показал на свой синий в полоску халатик. Из кармана у него выглядывал белый носовой платок, а из носа — светлая капелька: встретиться им всё никак не удавалось.

— Знаю, что Максимка хороший мальчик! — сказала тётя Катя. — Ты только нос вытирай. Платочек о нос можно пачкать.

Максимка неловко, обеими руками вытянул платочек, сдвинул им капельку под носом и кое-как засунул его обратно в карман.

На следующий день на «горных разработках» Серёжи не было — он уехал со своим папой.

— И мой папа вчера приедет! — решительно заявил Юра, будто он только что получил телеграмму.

Но тут же его опередил Владик (отец Владика погиб под Севастополем):

— А мой папа приедет завтра и привезёт мне ружьё!

— А мой папа привезёт мне самолёт! — выкрикнул Сеня. — И я на нём буду кататься.

Эти слова услышал Толя. Ему было восемь лет, и он считал себя вполне зрелым человеком. Он помнил отца и мать.

Толя понимал всю несостоятельность ребяческих рас-суждений Сени; он насмешливо заметил:

— На твоём самолёте не полетишь: он игрушечный. Мне вот папа купит настоящий велосипед, на котором можно кататься.

Тут и Максимка почувствовал, что дальше молчать нельзя. Нужно спасать и собственное достоинство и честь своего отца. Выпрямившись во весь рост, он торжественно произнёс:

— А мой папа привезёт мне корабль!

Ребята притихли. Тут уже ничего не скажешь.

Юра понял, что остался далеко позади, но не растерялся и крикнул:

— Мой папа привезёт мне сто кораблей!

— А мой — тысячу! — возвестил Алёша.

Кто-то бросил даже слово «миллион».

Последние выступления не произвели, однако, никакого впечатления. Ораторы и сами не верили в свои слова, а говорили просто так, чтобы не уступать другим.

Подобные разговоры возникали довольно часто, в особенности тогда, когда в детском доме и на самом деле появлялся чей-нибудь папа. Таких случаев в течение лета было три. За ребятами приезжали ещё иногда мамы или тёти. Но их приезд не вызывал таких толков, как приезд героя-папы. Поэтому неудивительно, что каждому больше всего хотелось похвастаться своим папой. Мечтали об этом и Владик, и Максимка, и ещё многие из тех, чьи отцы погибли под Сталинградом, Будапештом, Берлином… Ребята этого не знали и знать не хотели, даже если бы нашёлся человек, который решился бы им всё рассказать.

Однажды (дело было в августе) на дороге, ведущей со станции, показался военный. Через левую руку у него была перекинута шинель, в правой он нёс чемодан. Издалека видно было, как блестят у него на груди ордена и медали.

Максимка охотился в это время в уголке сада за необыкновенным золотым жуком. Но как только он увидел идущего к детскому дому военного папу, он забыл про жука.

А может быть, этот папа — уже его, Максимкин?

Дорога в детский дом проходила вдоль сада, у самого забора. Максимка, рискуя обжечься крапивой, просунул голову между досками и стал жадно следить за приезжим, который всё приближался; он так быстро переставлял ноги, что только сапоги поблескивали.

Военный был плечистый и очень высокий — если бы Максимка стал рядом, то был бы не выше его сапог. Лицо у военного — светлое, ласковое. На груди блестят ордена и медали. Максимка не мог оторвать от него глаз. Но как узнать, его ли это папа? А может, папа сам узнает Максимку?…

Мальчик старался как можно дальше просунуть голову в щель забора. Лицо его выделялось среди крапивы и лопухов, как белый цветок. Глаза горели, словно угли. И такой призыв был в этих глазах, что большой дядя остановился бы и в том случае, если бы они смотрели ему в спину.

— Ты куда это, брат, втиснулся, а? — сказал военный, смеясь. — Обратно не вылезешь. Помочь тебе, что ли?

— А вот и вылезу! — ответил Максимка, отступив на шаг.

Этим он показал, что никакой беды с ним не приключилось.

Военному ничего не оставалось, как идти дальше. Максимка садом побежал за ним. Он думал только об одном: «Чей это папа?» И тут же сильное желание подсказывало: «А может быть, мой?»

Когда мальчик вошёл в дом, военный дядя уже сидел в столовой и, видимо, кого-то ждал. Не его ли, Максимку?… Сердце мальчика забилось сильно-сильно. Он притаился у дверей и стал следить за дядей, который то вставал и подходил к окну, то снова садился.

Почему никто сюда не идёт? Где тётя Катя? Она всегда знает, чей папа приехал, кого нужно позвать.

Нет, папа, видно, не чей-нибудь, а только Максимкин. Максимка сразу узнал его. О таком папе он всегда думал, он его даже видел раньше, когда был маленьким. И сапоги у него, и медали, и сильный он, и добрый. А папа не узнаёт Максимку потому, что он теперь уже вырос…

Опустив голову, Максимка вошёл в столовую и бочком стал приближаться к военному. Тот сидел, упершись локтями в колени и глубоко задумавшись. Мальчик, робко улыбаясь, протиснулся между его коленями и доверчиво прижался к груди.

Военный обнял его, погладил по голове и сказал:

— Это ты, мой малыш? Тот самый, который застрял в заборе? Боевой парень! А как тебя зовут?

— Максимка, — тихо ответил мальчик, трогая медали на груди военного.

— Максимка? Хорошее имя. У нас на войне Максимки здорово фашистов били. Как дадут им — та-та-та! — фашисты — ходу, вверх ногами летят. Вот какие у нас были Максимки!

— А почему ты меня не взял на войну? — попрекнул Максимка военного.

— Не знал, братец ты мой, где тебя найти! — рассмеялся военный.

Когда он смеялся, лицо у него становилось ещё более красивым и добрым.

Максимка прижимается к нему ещё сильней, перебирает рукой медали, трогает ремни. При каждом движении гостя эти ремни скрипят, и пахнут они так приятно. Никогда ещё Максимке не было так хорошо, никогда ещё у него не было так тепло на душе! Он прижался щекой к руке военного и спросил:

— А корабль мне привёз?

Но тут с военным что-то случилось. Он больше не смеялся. Будто чего-то испугавшись, он отнял у Максимки свою руку. А потом вдруг обнял мальчика за плечи и посмотрел на него уже серьёзными глазами.

Военный встал, склонился над своим чемоданом, заторопился.

В этот момент в столовую вошла тётя Катя и с нею Толя. Толя крикнул: «Папа!» — и бросился к военному. Тот шагнул ему навстречу, схватил подмышки, поднял высоко-высоко, потом прижал к себе, поцеловал и сказал:

— Какой же ты стал большой!

Обернувшись, он снова увидел Максимку. Мальчик стоял возле чемодана, опустив руки, и грустно смотрел на отца с сыном. В уголках глаз его дрожали две слезинки, готовые вот-вот скатиться.

У военного снова весёлости как не бывало.

— Кто этот мальчик? — тихо спросил он тётю Катю. — Родители у него есть?

— Это наш славный Максимка, — шёпотом ответила тётя Катя. — Отец его погиб под Сталинградом, а мать замучили фашисты. У него никого нет.

— Пожалуйста, прошу вас, — сказал военный, — успокойте его как-нибудь. Он, очевидно, принял меня за своего отца.

Военный опустил сына на пол, быстро раскрыл свой чемодан и стал в нём рыться. Он вынул одну за другой две плитки шоколада, книжку с картинками и великолепный корабль.

— На, бери, Максимка, — сказал он. — Это тебе прислали.

Толя чуть не расплакался от обиды:

— А мне? Мне совсем ничего?

— Тебе, брат, обижаться не приходится… — ответил отец.

Максимка даже не пошевелился. Он смотрел куда-то в сторону, и две слезинки уже катились из глаз по его щекам. Он понимал, что никто не может сделать так, чтобы этот дядя стал его папой.