— Как вы считаете, — спросил я наконец, — правильно ли автор написал про вас?

Он улыбнулся.

— Как вам сказать? Вообще правильно, а в отдельных местах — много неправильного. Вот, например, он пишет, что я был какой-то пассивный, невнимательный, ничем не интересовался. Это автор выдумал, или ему кто-то неправду сказал. Мне кажется, я всегда был таким, как сейчас. Затем автор приписал мне много очков, которых я не зарабатывал, и много слов, каких я не говорил.

— А насчет вашей заядлой охоты на очки? Насчет «реестра»?

Цыбук весело рассмеялся:

— Что касается очков, то я действительно гонялся только за ними и если что делал, то только ради них. И «реестр», правда, мне выдали. Я тогда не знал, что они надо мной шутят. Но автор прибавил в этом реестре добрую сотню очков.

— А вы не обижаетесь на него, что он кое-что выдумал?

— Нет. Все-таки, когда читаешь книгу, этот Цыбук представляется симпатичным хлопцем. Чего мне обижаться? Наоборот, я очень благодарен ему.

— А вы встречались с автором, разговаривали с ним?

— Разговаривал я с ним всего один раз. Он, кажется, немножко похож…тут он внимательно посмотрел на меня и встал. — Извините, а может… это вы?

— Да, это я…

Дальнейшее уже не интересно для читателя. Скажу только, что Цыбук выручил меня и дал свою книгу. Значит, я не напрасно трудился, уделяя ему столько внимания в своей книге.

Ему же за это я обещал несколько экземпляров нового издания.

РАССКАЗЫ

СЕМЬЯ

Был тёмный осенний вечер 1918 года.

Я стоял на левом берегу Днепра и всматривался в противоположный берег. Там находился наш город М., в котором теперь хозяйничали немцы. А мне нужно было туда переправиться.

Стоявший над рекой туман скрывал город — виднелись только светлые точки его немногочисленных огней. Правый берег был высокий, и потому казалось, что огни светятся в небе.

Товарищ, который должен был меня перевезти, отвязав лодку, сказал:

— Садись!

Он положил на дно лодки винтовку. У меня был припрятан револьвер. Чтобы не наделать шуму, товарищ правил стоя, одним веслом. Так мы нелегально двинулись в путь через «границу» — с одного нашего берега на другой.

Лодка плыла так тихо, что даже за несколько шагов нас нельзя было услышать. Прошло несколько минут, и земля совсем скрылась из виду, словно кругом было море. Ещё немного — и начал чернеть другой берег. Мы держали путь к правой окраине города. И вот уже можно различить очертания деревьев, домов, тусклые огоньки в окнах…

Приближался самый серьёзный момент, более опасный, чем предстоящая высадка. На берегу человек может быстро спрятаться, а лодка на реке видна издалека и с разных сторон. Может быть, за нами следят, а укрыться негде. Плывём, затаив дыхание, напряжённо вглядываемся в темноту, прислушиваемся. Мелких предметов на берегу мы не различаем — значит, и нашу небольшую лодку оттуда увидеть не так-то легко. Спасибо туману!

Наконец лодка уткнулась носом в берег. Я мигом выскочил и бросился к заросшему кустами обрыву. Наверху был не то сад, не то огород. Вдруг сзади послышались выстрелы, окрики. В кого стреляют — в меня или в моего товарища? Я оглянулся. Лодка находилась уже метрах в десяти от берега. Вдоль реки к ней бежали с разных сторон два человека: один был ближе к лодке, второй — значительно дальше.

Я так и не понял, кого из нас они обнаружили. Размытым водой овражком я выбрался наверх и перемахнул через забор в сад. Но тут раздался собачий лай… Он показался мне страшнее ещё не затихших выстрелов и криков на берегу.

Собака лаяла возле дома, стоявшего в глубине сада; ко мне она не приближалась — видно, была на привязи.

Пробежав несколько шагов вдоль забора, я перескочил через него на соседний двор, а оттуда счастливо выбрался на улицу. Я зашагал спокойно и уверенно, как старый местный житель.

Здесь, неподалёку, находился дом, куда я должен был зайти. Теперь стояла задача: никому не попадаясь на глаза, пробраться к этому дому. Как известно, легче всего остаться незамеченным, когда вокруг много народу. А здесь на улице почти никого не было. Это означало, что каждый прохожий невольно должен был, обратить внимание на другого. На людях я бы, например, просто не заметил вон того человека, который идёт по другой стороне улицы в том же направлении, что и я. А тут я сразу отметил про себя, что он высокого роста, сутулый, в рыжем пальто с поднятым воротником, в кепке. Он тоже повернул голову на звук моих шагов и, так же как я его, успел, наверно, меня разглядеть. Если патрульный спросит этого человека, не видел ли он кого-нибудь на улице, тот сможет рассказать, каков я из себя и куда направился.

Я свернул за угол, переждал, пока он прошёл, и тогда снова двинулся той же дорогой. Так мне пришлось поступить раза три, пока, наконец, я не попал на нужную мне улицу. В конце её, на перекрёстке, я вдруг увидел трёх всадников. Они топтались на месте — видно, кого-то выслеживали. Немного погодя, один из них остался на перекрёстке, второй повернул налево, а третий направил коня в мою сторону. Он ехал тихо — значит, мне удалось остаться незамеченным. Я имел все основания предполагать, что ищут именно меня.

Я свернул в один переулок, потом — в другой, держа направление за город. Там я где-нибудь переночую, а завтра спокойно вернусь в город.

Чем дальше, тем уже и грязнее были улочки. На одной из них до меня донёсся откуда-то сбоку лошадиный топот. Я долго кружил, пробирался огородами и, наконец, вышел в поле.

Непосредственная опасность миновала. Я пошёл напрямик и выбрался на дорожку, которая минут через десять привела меня к каким-то хаткам. В одной из них, самой убогой, приветливо светился огонёк керосиновой лампы.

«Вот в такой бедной хате я и найду, наверно, себе приют», — подумал я. И не ошибся: меня пустили в дом, даже не разглядев толком и не спросив, кто я такой.

— А чего нам бояться? — сказал хозяин, когда я выразил по этому поводу своё удивление. — Хорошему человеку я всегда рад, а плохой и сам ко мне не сунется. Что он здесь найдёт? Кроме кучи детей, ничего.

— Родились они на свою беду и на горе нам! — вздохнула хозяйка.

Дети, видно, были больным местом в этой семье. Не случайно хозяева прежде всего заговорили о них.

— Скорей бы они свернули себе шеи! — пробормотал хозяин, как бы обращаясь к самому себе.

— Кто? — не понял я.

Хозяин отступил на шаг, внимательно посмотрел мне в глаза и сдержанно сказал:

— Простите, господин, я не знаю, кто вы такой… Может, вы по-иному смотрите на немцев… Мне же благодарить их не за что.

Я рассмеялся. Этот добряк, думая о своих детях, тут же сказал о тех, кто принёс им несчастье. Он и не подозревал, что вырвавшееся у него проклятие оккупантам можно было отнести не по адресу.

Я положил ему руку на плечо и сказал:

— Дорогой товарищ! Я только что прибыл оттуда и сам скрываюсь от немцев.

Всем нам сразу стало легче.

— Садитесь, пожалуйста! — произнесли одновременно хозяин и хозяйка.

Я сел и осмотрелся. Хата была маленькая, ветхая, с земляным полом и крошечными окнами. Стол, две лавки, печь, занимающая треть помещения, и полати — одни на всех.

Хозяин — высокий, весь высохший, с острой бородкой; ему было лет под сорок. Холщовая рубаха висела на нём, как на палке. Хозяйке, худощавой женщине с озабоченным лицом, можно было дать и тридцать пять лет и пятьдесят.

А затем — «куча детей». На стол опёрся бледный мальчик лет десяти. Он жадно следил за каждым моим движением, ловил каждое слово. Рядом с ним стоял, вытянув шею, пятилетний ребёнок с- измазанным личиком. Этот только что проснулся, слез с полатей и во все глаза смотрел на необыкновенного гостя. На край лавки робко присела девочка лет восьми с льняными волосами, острым носиком и огромными синими глазами. На полатях стоял золотушный мальчик лет семи, а у его ног разметалась во сне двухлетняя девочка. Возле печи, в корыте, спал грудной ребёнок.