Такого рода действий от комсостава РККА и руководящих кадров военной промышленности ожидали и белоэмигранты. Редактор издания «Белый архив» Генерального штаба полковник Я. Лисовой писал в 1926 г., обращаясь к известному советскому военному деятелю С. Каменеву что ждет от своего бывшего сослуживца конкретных вредительских действий в армии. «Вы выдерните какой-нибудь маленький, но главный винтик, — наставлял Я. Лисовой, — сломайте какую-нибудь сложную, но незаметную пружину, разведите в недоумении руками и заявите вашим совнаркомовцам — починить ее уже никак нельзя»[993].

Подобного рода призывы были не единичны и, безусловно, воспринимались чекистами со всей серьезностью. Другого и быть не могло, поскольку «техническим вредительством» могли заниматься в основном «бывшие люди» — военные специалисты, инженерно-технический персонал экономических структур и, в частности, предприятий оборонной промышленности. Все «бывшие люди» рассматривались в 1920-1930-е годы как классово чуждые элементы, а посему, вне всякого сомнения, заинтересованные в ослаблении диктатуры пролетариата и Советской власти.

Во введенном в действие Уголовном кодексе (1922) имелась статья 63-я, предусматривавшая наказание за участие в организации, противодействующей в контрреволюционных целях нормальной деятельности советских учреждений или предприятий или использующей их для того же. Под контрреволюционной целью тогда понималось свержение завоеваний пролетарской революции[994].

Как видим, закон предусматривал две формы вредительства: 1. Осуществляемое путем противодействия нормальному функционированию учреждений и предприятий; 2. Совершаемое путем использования учреждений и предприятий в антигосударственных целях. А субъективная сторона вредительства заключалась в имеющейся у лица контрреволюционной цели. Последнее являлось крайне важным в оперативной и следственной практике органов госбезопасности.

Однако в новой версии Уголовного кодекса (1926) определение вредительства претерпело некоторые изменения. Статья 58-7 определяла его, как «противодействие нормальной деятельности государственных учреждений и предприятий или соответствующее использование их для разрушения и подрыва государственной промышленности, торговли и транспорта в целях совершения действий, предусмотренных ст. 58-1 (экономическая контрреволюция)»[995].

Во второй части указанной статьи говорилось об ответственности за те же действия даже при отсутствии признаков ст. 58-1, «выразившиеся в сознательном неисполнении возложенных по службе обязанностей, заведомо небрежном их исполнении или осложнении той же деятельности излишней канцелярской волокитой и т. д. (саботаж)». Как мы видим, законодатель приравнял саботаж к вредительству.

В условиях «военной тревоги 1927 г.» Президиум ЦИК СССР своим секретным постановлением от 4 апреля внес существенные изменения в Положение о государственных преступлениях от 25 февраля 1927 г. К государственным преступлениям приравнивалась теперь «небрежность как должностных, так и всех прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы, пожары и прочие вредительские акты…»[996].

Этим же постановлением органам ОГПУ предоставлялось право внесудебного рассмотрения дел по указанным преступлениям. Постановление дало возможность расширительного толкования оснований ответственности за вредительство, что не замедлило сказаться на следственной работе и при принятии оперативных мер.

Еще одно обстоятельство, по нашему мнению, явилось предпосылкой к произволу в правоприменительной практике органов госбезопасности. Дело в том, что еще в июле 1923 г. председатель Верховного трибунала при ВЦИК и прокурор РСФСР Н. Крыленко, выступая на второй сессии ВЦИК 10-го созыва, заявил о необходимости внесения принципиальных изменений в 57 статью Уголовного кодекса. «Сейчас раздел о контрреволюционных преступлениях, — утверждал он, — признает контрреволюцией те преступления, которые были направлены на свержение Советской власти. Мы расширяем это понятие и предлагаем вставить в текст статьи кроме слова „свержение“ еще два слова: „подрыв и ослабление“ Советской власти…»[997]

Н. Крыленко объяснил депутатам, что данное дополнение является насущной необходимостью для борьбы со скрытыми формами контрреволюционной деятельности, которые до известной степени возобладали. Чтобы смягчить возможные возражения присутствующих против достаточно расплывчатых понятий («подрыв и ослабление»), прокурор заверил, что в новой редакции статьи не будет высшей меры наказания — расстрела. Справедливости ради заметим, что семь лет спустя Н. Крыленко признал свою неправоту, однако это не могло повлиять на прекращение уже вошедшего в следственную и судебную практику широкого трактования состава контрреволюционного преступления[998].

И тем не менее, как утверждает историк П. Соломон в своей книге «Советская юстиция при Сталине», статья о вредительстве применялась судами достаточно редко. Но обвинения во вредительстве стали почти обыденным делом (особенно при рассмотрении уголовных дел во внесудебном порядке Коллегией ОГПУ) после января 1928 г., когда Верховный суд СССР разъяснил, что доказательство контрреволюционного умысла впредь не является необходимым, когда речь идет о вредительстве[999].

Таким образом, мы можем констатировать наличие правовой основы в юридических актах высших законодательных и судебных органов СССР периода 1920-1930-х годов для расширительного толкования понятия «вредительство» правоприменительными органами, включая и ОГПУ. Расплывчатость формулировок в диспозициях статей Уголовного кодекса («подрыв и ослабление Советской власти»), отсутствие необходимости доказывать прямой контрреволюционный умысел, а также низкий юридический, да и общеобразовательный уровень оперативного состава, одновременно исполнявшего обязанности следователей, при крайне политизированном отношении к «бывшим людям», оценка их как классово враждебных элементов, привели к созданию многих «липовых» дел по вредительству. Отметим однако, что отдельные фигуранты «вредительских» дел на самом деле совершали уголовно наказуемые деяния, как то: допускали преступную халатность, нарушали правила производства тех или иных работ и т. д., что приводило к ущербу для экономики, негативно сказывалось на обороноспособности страны.

Не заниматься разного рода нарушениями, не ставить специалистов промышленности и ответственных военных перед лицом угрозы наказания за саботаж, за бездумное расходование бюджетных средств, хищения, взяточничество, невыполнение требований технической безопасности означало провалить реформу Красной армии и реализацию первого пятилетнего плана строительства вооруженных сил, а следовательно, создавало угрозу существованию СССР. Допустить этого партийно-государственное и военное руководство не могло. Чекисты отрабатывали свою часть в области контроля за состоянием и реализацией намеченного и принимали зависящие от них меры, включая и репрессивные.

Ничем исключительным из общей практики «чрезвычайщины» действия чекистов не были. Поэтому нельзя согласиться с мнением некоторых исследователей истории нашей страны периода 1920-1930-х годов о том, что органы госбезопасности своими мероприятиями не укрепляли, а наоборот, снижали оборонные возможности СССР[1000].

Рассмотрение деятельности органов ОГПУ в период проведения военной реформы и реализации первой военной пятилетки показывает, что чекисты, работая на основе принятых партийных решений, помогали командованию преодолеть возникавшие трудности, хотя и не всегда получая одобрение принимаемым мерам, поскольку эти меры затрагивали «человеческий фактор», могли повлиять на служебное положение и личное благополучие конкретных должностных лиц в военном ведомстве и оборонной промышленности.