— Не очень. Даже, пожалуй, совсем не постарела.

— О, ты мне льстишь, друг мой! Увы, это не так. Я вижу, вижу, что постарела и устарела. Классическое искусство сейчас не в почете. Сейчас в моде конструкции и трапеции. А я не могу на трапеции, я не так воспитана, чтобы на трапеции, я — драма, а не цирк! По-моему, Островский тоже не мог бы на трапеции. А они говорят: мог бы, но не догадывался. Ты понимаешь, что это уже принципиальное расхождение? И потом дантисты запрашивают немыслимые цены. Откуда я возьму такие бешеные деньги? Я ему говорю: «У меня сломался протез, я прошу просто починить его, сварить, как это по-вашему». А он говорит: «Мадам, ваш протез совершенно не годится, он, извините, выпрыгивает у вас изо рта, надо делать новый». Нет, ты видел такого нахала? Я говорю: «Какое вам дело, как ведет себя мой протез? Ваше дело его починить». Он пожимает плечами: «Немыслимо, мадам, он выношен и вообще не годится». Я пожелала ему всего недоброго, пошла к другому, к третьему, — все как сговорились, твердят: надо делать новый. «Сколько же это стоит?» — спрашиваю и чуть не падаю в обморок от цифры… Что же ты думаешь? Я его сама починила, вот смотри: вжяла две ниточки, прошверлила дырошки, пропуштила нитошки, швяжала и — вуаля! — ношу до сих пор, а дантистам — нос! Правда, дикция неважная… Вот из-за дикции и трапеций пришлось отказаться от лекций в студии. Впрочем, всё равно студия на ладан дышала… Сейчас я служу искусству на более скромном поприще, но зато ни трапеций, ни дикции от меня не требуют. Ты хочешь, наверно, знать, что я делаю? Я, мой друг, числюсь по штату костюмершей, но, разумеется, помогаю молодежи своими советами… Да, а как ты? Я ведь ничего о тебе не знаю. Может быть, ты даже женился?

— Было, но прошло. Так, пустяк, мимолетное…

— Ты трезво смотришь на жизнь. Это меня радует. А то кругом, знаешь, я только и наблюдаю любовные трагедии. Например…

Володя рассеянно слушал монолог матери, и в памяти назойливо стучали строчки: «Природа к осени дождливей, а люди к старости болтливей».

— …у нас в квартире: она — девочка с задатками, недурна собой, с изюминкой, а он — комиссар из пролетариев, препротивный, колючий, смотрит как волк. И, представь себе, живут… Говорят, что ле контраст се туш… Может быть, хотя я не верю.

— Как ты попала сюда, мама?

— Что это значит — попала? Меня пригласили! Вот эта самая Валечка, которая с комиссаром. Девочка нуждалась в поддержке, в руководстве. На кого ей опереться? На кухарку Настасью? Та только и бредит своим сыном, каким-то Ванькой. Вот будет еще один экземпляр в нашем зверинце!.. Ах, боже мой, я с тобой болтаю, а мне давно пора идти! Вот что, милый друг, я тебе оставлю ключ, если ты вернешься раньше десяти…

— Не надо, мама, я не собираюсь жить у вас.

— Тем лучше, тем лучше, друг мой! Жить в таком окружении, знаешь, совсем не легко, нужно иметь силу, выдержку. Но я тверда, я горда, я помню, кто я и кто они… Кстати, мой друг, как поживает наш любезный Николай Иванович?

— Николай Иванович? Кто это?

— То есть, как кто? Твой начальник!

— А… а… черт его знает! Ведь сколько лет прошло, как я с ним не виделся.

— Да, да, я совсем забыла, что ты куда-то уезжал, что-то делал.

— Я…

— Впрочем, это все позади, и очень хорошо, что позади… Однако иногда жаль… Мы были моложе… Ну, я спешу, спешу! Ты не знаешь, мой друг, как трудно сейчас работать: дисциплина, придирки, всякий норовит показать свою власть… бр-р! Ах, я опаздываю! Прощай, мой сын. Прими благословение любящей матери. О ревуар, заходи!

Вечерело. Леша Талакин вымылся у крана в пустой кухне и по военной привычке крепко растирал шею полотенцем, когда в кухню вошел высокий человек в ночной рубашке, галифе и в сапогах. Он повесил на гвоздь полотенце, подошел к крану, бегло взглянул на Лешу. Остановился, всмотрелся, неуверенно спросил:.

— Талакин?.. Леша?

— Батюшки! — воскликнул Леша. — С того света! Митя! Друг!

Расцеловались, хлопали друг друга по плечу, восклицали, радостно смеялись.

— Пойдем ко мне, — сказал Митя. — Что же на кухне-то? Ну, смелее, смелее, — он запнулся и добавил тише: — Жены нет дома, я один. Заходи.

— Две шпалы, — говорил Леша. — Ах, молодец, Митя!

— Завидуешь, старик?

— По совести, завидую немного. Мне не повезло.

— Значит, ты считаешь, что нет шпал, значит не повезло?

— Не то. Демобилизовали. А я, Митя, привык к военной службе. Сколько лет? Шестнадцатый, семнадцатый… до двадцать третьего. Старик уже. И вот на гражданке после стольких лет службы.

— Что ж так, Леша?

— Случилось одно дело.

— Рассказывай.

— Неинтересно, склока.

— В армии? Склока?

— Собственно, дело было в прошлом году, в гарнизоне, в Средней Азии. Не поладил с начальством.

— Не поладил? Разве в армии есть такое выражение? А дисциплина?

— В том-то и дело… Словом, сошелся я с одной девушкой. Прожили год или около того… Приехал новый командир, стал за ней ухаживать. Ну, я не стерпел, говорю: «Нехорошо, товарищ начальник, она мне как жена». Так куда там! Тоже член партии, а замашки барские. Я — в ячейку. Долго не разбирали мое заявление, а когда послали меня в экспедицию, заочно исключили из партии.

— Вот как? Жаловался?

— Писал, ответа не получил. Одна надежда у меня, Митя, на ЦК.

— Подал жалобу?

— Собираюсь.

Батальонный комиссар вздохнул:

— Может быть, с этого надо было начинать, да нельзя, сам понимаю, особенно военному человеку… А как она? Как твой обидчик?

— Не знаю. Услали меня в другую часть, недавно демобилизовали.

— Та-ак… Работаешь?

— На военную службу мне пока нельзя, а на гражданку не хочется.

— Почему?

— Противно, Митя. Посмотри, что кругом делается: недобитки вылезли, торгуют. Что же, Митя, все к прошлому идет?

— Глупости говоришь. Я тоже сперва так думал. Это, брат, накипь, она всегда поверху плавает. А ты уже ослаб, распустился?

— Да ведь очень все это ушибло…

— Потри ушиб, постепенно пройдет… Я тебя помню, Леша, верю, что ты не изменился. Не робей, парень, все хорошо будет.

— Ждать долго.

— Подождешь. Все ждем. Учиться, Леша, надо, вот что. Без знаний не справиться нам с этими… с торговцами…

— Учиться? Это правильно. Но у меня мать-старуха. Что же, я на ее шею сяду?

— Еще чего? Работать и учиться.

— А время?

— Хватит. Должно хватить.

— Думаешь?

— Я же учусь. У меня ведь нет никакого образования, только что читать умею. Сижу, брат, как в школе, долблю азы. Тебе даже легче моего будет.

— Надо подумать.

— И думать нечего. Поступай на рабфак.

— С моим-то четырехклассным?

— А ты думаешь, там ребята с дипломами? Рабочий должен учиться. Без учебы ты завтра не сможешь жить. Понимаешь? Какие старики учатся, кабы ты видел!.. Поступай, Лешка. А работу подыщи пока нетрудную, ну, сторожем, пожарником…

— Я же шофер.

— Э, верно, забыл. Еще лучше, значит. Ты поищи, в разных местах условия работы разные, может, и найдешь что нужно.

Леша понимал, что старый друг прав. Но слишком болела рана, слишком неустроена жизнь, чтобы решаться на такую нагрузку.

— Если восстановят в партии, пойду учиться, — сказал он.

Митя нахмурился:

— Напрасно ты ставишь такое условие. А впрочем, как знаешь…

Этот дом — особенный. Здесь нет дворцовой чопорности, здесь не давит атмосфера храма, где все стремится доказать человеку, что он ничто, пылинка перед лицом грозного и неведомого. Здесь не бывает суетни, беготни по длинным коридорам и высоким лестницам, здесь не собираются группы служащих по углам покурить, поболтать. Здесь не говорят:

— Наведайтесь через недельку-две.

Здесь назначают день и час, если вопрос нельзя решить сразу. Здесь не выносят скороспелых, необдуманных решений. Отсюда навсегда изгнана расхлябанная троица: авось, небось и как-нибудь.