Уж сколько раз доказывали ему: все кончено! Послушно ложится, а через секунду — стоит, покачиваясь: «Забыл — что кончено-то?»

— Не бегите по эскалатору, не задерживайте отправления поезда!

Выскочил на метро «Пионерская». Где-то тут чугунные пионеры стояли. Убрали?

Если кто и мог его по-настоящему погубить — то только ОНА, чугунная пионерка!

Помню период страстной его любви: мы стояли на базе Гаджиево, а она в Североморске библиотекаршей была. Отсюда и не понять вам, как это далеко. Но это и разжигало. Нашему человеку только и подай что-нибудь недоступное. Тут рядом — нормальные были. Так нет: «Иду к ней!» — «Как?» — «Вот так!» Надевает обычный армейский полушубок. «Первый же патруль заберет!» — «Мне сказали — вездеходный!» — Кошкин с гонором говорит… И потом рассказывал, как шел. Полярная ночь. Северное сияние. Вдруг — патруль, озверевший от мороза. «С-стой!» Кошкин протягивает им свое скромное удостоверение. Те даже повеселели от такой наглости: «И все?» Вдруг начальник патруля лезет в карман кошкинского полушубка, выворачивает его — там какой-то черный штемпель. Цифры какие-то, буквы, к тому же размазанные. Начальник патруля вгляделся — и буквально оцепенел. Потом откозырял. «Ради бога, простите!» И так Кошкин и шел. Навстречу новому патрулю прямо заранее выворачивал карман: «Смир-рна!» Потом даже самосвал карманом остановил.

Такой был человек!.. Неужто — «был»? Так. Улица Степана Уткина. Тормози!

Я подошел к дому, поднялся по лестнице, позвонил.

Валя, бывшая первая красавица гарнизона, стояла в дверях.

Помню, как все возвышенно было у них. Может — излишне возвышенно? Дом их поначалу задуман был, как островок свободы, как место без вранья. Страшный эксперимент!

— Свобода приходит нагая! — с упоением Кошкин декламировал.

Д-а-а… «Свобода приходит нагая». Но уходит — одетая!

«Давай поглядим друг другу в глаза!»

Долго с ним пытались это сделать, но не смогли.

После Севера и Абу-Даби мы вместе три года на Ладоге служили, жили в одной деревянной избе, в двух больших, почти без мебели комнатах, топили печь…

Почему-то осталась в памяти картинка: низкое красное солнце светит в большую кухню. Их маленькая дочка, нажимая ручонкой, топит в тазу обрывки газеты. Почему-то любимое ее занятие было тогда. Где теперь та кухня и где дочь?

Странная была тогда жизнь, вроде бы переходная откуда-то куда-то, но теперь вдруг вспоминается как самая счастливая.

Ладога! Пора надежд! В июле — снег. Вьюга помыла окна.

Первая фраза их дочки: «Какое снежное лето!»

А сколько друзей было там! Больше так не было никогда… Друзья-коллеги, агрономы-луководы, колхоз «Легкий путь», великий селекционер Клыхнин: «Я на пороге открытия! Мои ученые бараны (с мешком под хвостом) срут больше, чем жрут!»

Наша секретная база, на которую то и дело забредали ягодники, грибники.

Скромные трибунки в глухом лесу, с которых партийные руководители уговаривали лосей, кабанов и прочную живность сдаться им…

Дело мы имели, в основном, с металлом, но неожиданно из нашей суровой повседневной работы явилась вдруг абсолютно неучтенная белоснежная яхта «Венера» из стеклопластика!

Кошкин на партийном собрании:

— …Как я мог? Как я мог?!

По тайной нашей договоренности с ним я против него общественным обвинителем выступал. Голос общественности всегда для меня был как родной.

— Как ты мог?!

Кошкин:

— Как я мог? Как я мог?!

В конце концов даже наш главный коммунист Сероштан не сдюжил.

— Ладно,— гаркнул,— значит, мог, коли сделал!

В это время уже гуманизм начинался, всяческая перестройка, разрядка. Американские врачи приглашали к себе в центр по излечению от алкоголизма: вся разнарядка почему-то, минуя штатских, к нам была спущена. Сероштан Кошкина вызвал (универсальный кандидат):

— Эт-та… ты за месяц от пьянки сможешь излечиться?

— А за сколько надо?

— Я т-тя спрашиваю: не за скока надо, а за скока можешь?

— За скока нада, за стока и смогу!

Тут даже Сероштан вспылил:

— Есть у тебя вообще что-то святое?

Кошкин резонно ответил:

— Ну, не пьянка же?

— Отвечай — алкоголик аль нет? — Сероштан, потерявший терпение, по-партийному кулаком грохнул.

— Как потребуется! — четко Кошкин отвечал.

В таких вот задушевных беседах годы и шли. Кошкин подрабатывал еще подпаском, на звероферме шкуры сдирал. Однажды в пьяном угаре накинулся на кабана.

Но почему-то не нравилось ему все это, решил боксом оттуда выбиться — провел двести боев, и все неудачно.

— Надо бороться, вырываться отсюда! Ты что?!

— …Да я даже смотреть на тебя устал, не то что бороться!

Помню, как однажды в дикий шторм подвсплыли на лодке: мотало чей-то катер, потерял управление. Двое, старик и молодой, в каюте по колено в воде, деликатно сделали вид, что не удивились нашему появлению, и вежливо попросили у нас медную проволочку — от всего остального отказались, что мы ни предлагали. С того раза интеллигентность я представляю именно так.

Помню, как наконец уплывали оттуда — ночью, на нашей яхте, молчаливо представляя себе, на скольких сразу экранах мы светимся: на ракетных планшетках ПВО, на инфракрасном ночном прицеле танков, в перископах, на экранах охраны дач…

Зачем уехал оттуда? Отлично бы жил, вторую корову уже менял!

Но для Вали, жены Кошкина, там, точно, была лучшая пора — местной суперинтеллигенткой была!

…Желтый теплый свет, отраженный от неподвижной воды, греет кожу. Голоса, долетающие по воде с невидимого берега. Вот оттуда пришли две волны, уютно хлюпнули под мостками: кто-то там, садясь в лодку, качнул ее.

— Ты, наверное, пришел звать его на очередную гулянку? Должна разочаровать тебя: по крайней мере один из вас свое уже отгулял!

Как?! Даже качнуло! И это она спокойно называет — разочаровать? Потом мелькнула дикая надежда: может, она меня имеет в виду, может, это я отгулял?.. Но почему?

Неужели смерть мужа вызывает в ней такое торжество? Вообще есть такие люди! Принципы — важней. Она — такая!

— Считаю, что он достойно ушел из жизни!

Не понимаю — как он раньше-то с нею жил?

— Достойно — это как?

— Действительно… Откуда тебе знать, что такое «достойно»?

Сделала свое дело — могла бы отдохнуть немножко, не оскорблять! За десять минут устал! Представляю — каково ему десять лет! Неужели действительно сломался?

— Сказал, что устал обманывать и уходит из жизни!

— Как?

— Это уже меня не интересует!

Странно! Могла бы помочь…

— Он что — звонил?

— …Да.

Врешь, косая, не возьмешь!

Никогда он ничего заранее не решал: «Откуда я могу знать, какое настроение там появится?» Умно.

— Впрочем, я его похоронила уже давно!

— Как?!

— С тех пор, как он начал лгать!

Ну, тогда можно считать, что он вообще не рождался!

Потом я ехал на трамвае и вспоминал, как мы однажды тут с Кошкиным ехали, смотрели в окно на запорошенные пустыри и говорили друг с другом: «Это Невский, что ли? Ну да — вон же Казанский собор. А вот Исаакиевский…» Пока кто-нибудь из соседей, потеряв терпение, не начинал орать: «Какой Невский! Что вы городите?..» Но то посторонние люди, а то — жена!

Потом на цоколе сидел у метро, возле чугунных пионеров… Чугунная пионерка! «…похоронила… давно!»

Совершенно обессиленный тут сидел… Что такое, ё-мое? Не принять ли мумие?

…Помню, оказались мы с ним в разлуке: я на солнечной Кубе лодки сдавал, он, как более ловкий, в солнечной Монголии. Переписывались. И тут придумал он мыльную марку! Наклеиваешь марку, осторожно намыливаешь, на нее ставят штамп — на том конце связи стираешь штамп вместе с мылом, снова намыливаешь марку, отправляешь.

Может, и жизнь можно намылить — чтоб много раз?

Ну что? На дачу? Сутуло попить чайку, после — глубокий освежающий сон?

Нет!

— Здравствуйте.

— О! Давно у нас не были!

Даже и этих заведений перемены коснулись. Раньше сами красавицы были строго одеты, а теперь даже кассирша-диспетчерша сидит нагишом.