Он взялся за ручку ванной, но я с испугом удержал его:

— Постой… там, понимаешь… раковина разбита!

Дело в том, что мне на день рождения один приятель подарил пузатый пузырек английского одеколона, и это проклятое орудие империализма, выскользнув у меня из рук, стукнулось о раковину. С ужасом я сожмурился… услышал треск… все, накрылся подарочек! Когда я наконец решился разожмуриться, изумлению моему не было предела — пузырек лежал целый и невредимый, раковина же была расколота на крупные куски!

Я рассказал это Филу — он посмотрел на меня со снисходительной усмешкой.

— Ну, ладно — ты лучше историю эту в какой-нибудь рассказ свой вставь, а мне мозги не пудри — я все же инженер!

Я давно уже замечал, что люди, сами живущие по фантастическим законам, от искусства требуют строгости и поучительности — так же и мой друг.

— Ну, хорошо! — Я вытащил на середину комнаты мой «журнальный столик» — старый испорченный приемник, расставил рюмочки.

— Ну, у тебя кайф,— усмехнулся Фил.— Как в монгольской юрте.

— Ну, прям уж! — непонятно обидевшись, сказала Ирина, словно она всю жизнь провела в монгольской юрте и знает ее.

— К ним входишь,— не реагируя на ее реплику, продолжил Фил,— на стенах юрты полки, и на каждой стоит наш старый ламповый приемник «Рекорд»! Батарейки кончаются — монгол едет в улус, везет новый приемник!

Он явно предпочитал, чтобы истории звучали его, а не чьи-то другие.

— Ну, прям уж! — проговорила Ирина.

— На кухню! — приказал ей Фил.

Ирина, взмахнув хвостом, ушла, куда ее послали…

— А когда ж ты… в Монголии был? — пытаясь нащупать основные вехи бурной его жизни, вскользь спросил я.

— Ну, как…— спокойно ответил Фил.— Оттрубил, потом в Сибири работал — я же строитель! — а потом в Монголии прорабом уже.

— Да… неслабо! — восхищенно произнес я.— Так сколько же тебе? — Я пригляделся к его выдвинутому вперед, словно обсыпанному мукой лицу.

— А сколько дадите? — Он гордо-шутливо задрал над плечом свой наполеоновский профиль, застыл с дурашливой важностью, как мраморный бюст.

— Ну… давай!

Мы торжественно выпили.

— Мне про тебя первая еще Полинка сказала — помнишь Полинку? — мол, есть такой замечательный человек! — расвспоминался он.

Полинка! Ну, как же можно не помнить Полинку — мою первую, самую отчаянную любовь!

— А ты… откуда с ней?! — ревниво воскликнул я.

— Сахадка! — Он пошевелил в воздухе пальцами.— Так мы же с ней до второго курса вместе учились!

— С Полинкой? — воскликнул я.

Тут я вдруг увидал, что он склонился к моему столику-приемнику и, покряхтывая, снял заднюю картонную стенку.

— Да не надо! — со страстью, совершенно не соответствующей предмету, воскликнул я.— Не надо! — Я отодвинул приемник.— Давно уже не работает — бог с ним!

— Ладно… так и ходи! — сурово произнес Фил свою любимую, видно, присказку, властно отстранил меня, засунул свою маленькую белую ручку внутрь, по очереди покачал лампы в гнездах, потом воткнул вилку в сеть, нажал клавишу… Сочный, ритмичный джаз потряс мою душу, и стекла, и стены!

— Потрясающе! Как это ты?

— …Сахадка! — усмехнулся он.

Единственное, что смущало меня, что он по-прежнему игнорировал свою даму — видно, вымещал ей за какой-то прокол, но сколько же можно?! Вот она гордо появилась с кухни с подносом, холодно расставила чашки, разлила чай.

— Смотрите, пар танцует под музыку! — воскликнул я, но они продолжали держаться отчужденно.— Ребята! — обнимая их за шеи, воскликнул я (в одной руке плескалась рюмка с коньяком).— Ну, не ссорьтесь — я вас прошу! Так хорошо все, ей-богу! — Я стал сдвигать их головы, они с натугой сдвинулись…

Проснулся я почему-то в кабинете, на диване, абсолютно одетый. Окно было настежь распахнуто, и высоко-высоко в небе параллельно шли два невидимых самолетика, оставляя белую пушистую «лыжню».

Потом вдруг — явно у меня в квартире! — бухнула дверь. Прошел холодный сквознячок, осушая мгновенно выступивший едкий пот на лбу. Вдруг стали приближаться быстрые дребезжащие шаги. Сердце испуганно отступилось. Я попытался подняться, но почувствовал такую слабость и тошноту, что снова сполз.

Кто ж это ходит по моей квартире?.. Так у меня и двери же нет, с ужасом вспомнил я. Сколько же там человек? — Я напряженно прислушался… Один? Шаги продребезжали на кухню, послышалось сипенье крана. Странный грабитель — решил побаловаться чайком!? Я усмехнулся, и сразу же голову стянула боль. Потом вдруг шаги стремительно приблизились. Сердце остановилось.

Дверь кабинета со скрипом поехала… Я героически поднялся навстречу опасности. В щель просунулся серебристо-грязный надувной сапог, потом колено в изжелтевших джинсах, потом поднос с чашками и, наконец, сияя железом зубов и лучась глазками, знакомая голова. Со стоном я рухнул обратно.

— Ну, ты, зверюга беспартийная! — ласково просипел он.— Жив еще? Сейчас врежем чайку!

— Чайку? — пробулькал я.— …А кофе нельзя? Там… кофе с молоком в банке было.

— А кофе с молотком ты не хочешь? — оскалился он.— Ты вчера так тут ураганил! Удивительно, что стены стоят!

— …Я?

— Ну, а кто — я, что ли?.. Всем девчонкам по четвертаку!

Как — девчонкам? Я снова упал.

— Не помнишь? — Он усмехнулся.— Ну, так и ходи!.. Ничего — я в свое время тоже ураганил как зверь! Всю Сибирь заблевал, пока пить выучился. Но нам, строителям, без этого дела ни шагу!

На кухне засвистел чайник, и он, развернувшись, ушел туда. С колотящимся сердцем я кинулся к столу, выдвинул ящик — бумажник лежал сверху, вывернутый, пустой… Снова нашла слабость. Услышав приближающиеся шаги, я торопливо задвинул ящик.

— Ну, ты, зверюга,— появляясь с чайником, произнес Фил.— Подниматься собираешься, нет?

Придерживаясь за стенку, я сел.

— Скажи,— сделав мизерный хлебок чая, решился я.— А ты, случайно, деньги мои из ящика не брал?

Некоторое время он неподвижно смотрел на меня.

— Взял! — сурово сказал он.— Ты так ураганил вчера, что все бы приговорил!

— Да понимаешь вот… на ремонт копил.— Я обвел рукой обшарпанные стены.

— Ладно, сделаю я тебе ремонт! — хмуро произнес он.— Что я могу, уж — то могу. Что не могу — говорю сразу! Сделаем в один удар. Я так хочу тебе сделать, как недавно в Москве у одного видал.

— А во что… это встанет? — Хоть таким хитрым образом я попытался выведать, сколько моих денег у моего сурового друга.

— Что ты дергаешься, как вор на ярмарке?! — рявкнул он.— Не бойся — на тебе не поднимусь! Без тебя есть на чем подняться, а уж на друзьях — последнее дело! — презрительно проговорил он.

Пот тек с меня ручьем. Получилось, я допускал мысль о такой гнусной возможности — подниматься на своих друзьях!

С тревогой я чувствовал: он почему-то усиленно внушает идею о старинной нашей дружбе, о неразлучной компании, все входящие в которую до сих пор связаны святыми узами… Зачем-то это нужно ему… или просто для самоподъема?

— …Да — и раковину бы, раковину! — вскричал я.

— …Ты как японец — все кроишь! — презрительно произнес Фил.

Действительно, стыдно: человек с дружбой, а я с сантехникой! Позор!

— А скажи… очень плохо я вчера себя вел? — От весьма мучительной темы я перешел к другой, менее мучительной.

— Что значит — плохо? — сурово сказал Фил.— Как хотел, так себя и вел! Ты ж дома у себя, а не у тещи в гостях!

— Правильно! — воскликнул я, резко поднимаясь.

Тут стукнула дверь — из ванной в моем халате выплыла королева, роскошным движением закинула влажные волосы за плечо, уселась с нами.

— У Фила что нехорошо? — уже доверительно, как к своему, обратилась она ко мне.— Друзей никого нет — всех презирает! Теперь хоть, слава богу…

«…Кто?!» — испуганным взглядом спросил я.

«Как — кто? Ты же, дурачок!» — ласковой улыбкой ответила она.

— Вам бы, Ирина Евгеньевна, на рабочем месте давно пора быть! — прохрипел Фил.

— Алкаш ты чумовой! — Она, как на пружине, оскорбленно вскочила, мгновенно оделась, подошла к двери, вернее, к месту отсутствия ее.— Ну, ты об этом пожалеешь! — мстительно проговорила она.