— Эй! Профсоюсс! — послышался крик.
…Как он увидел меня?
Любовь тигра
Я выскочил из лифта с ключом наперевес и в ужасе застыл: двери не было! Вернее — она была мощным ударом вбита внутрь и безвольно висела, припав к двери ванной. Я бросился ее поднимать, как человека, потерявшего сознание. Она прогнулась в моих руках, как женщина: чей-то молодецкий удар сделал ее гибкой.
— Так… видать, грабанули! Хорошо хоть, не гробанули!
Пол в прихожей был усыпан известкой, влетевшей вместе с дверью. Оставляя белые следы, я быстро вошел в кабинет, со скрипом вытянул ящик стола… Бумажник лежал наверху, распластав крылья, как раненая птица… Так ли я его оставлял? Дрожащей рукой я распахнул его… Деньги на месте. Ф-фу!
Я медленно опустился на стул, утер запястьем лоб, потом слегка уже насмешливо оглянулся на выбитую дверь: что ж это за гости меня посетили, не сообразившие, где деньги лежат?
Я, уже не спеша, пошел на кухню. Фанерная дверка возле умывальника была зверски выдрана, в полутьме маячили ржавые трубы и вентили, вокруг валялись клочья пеньки. Ну, ясно: опять прорвало этот проклятый вентиль, хлынула вода, и водопроводчики, ненавидящие воду больше всего на свете, таким вот образом выразили свою ярость: надо было перекрыть воду, а они заодно еще и разгромили квартиру. Я открыл кран — вода булькнула перекрученной струйкой и иссякла. Все ясно! И ничего не докажешь и не объяснишь: можно только, если есть желание, обменяться несколькими ударами по лицу, но такого желания у меня не было.
Вздыхая, я собрал с пола мусор и отнес его в мусоропровод — доступ к нему теперь был свободен, дверь не мешала. Потом я сел к телефону — благо, он остался цел и невредим, и позвонил своему деловому другу.
— Ясно… тут тебе нужен Фил! — проговорил мой друг.
— Фил?.. Что-то такое помню…
— Ну… тогда еще… вместе с Крохой ходил!
— Но они вроде… тогда же еще… вместе и загремели?
— Ну да, и он все Крохины дела на себя взял — у Крохи уже сын тогда был!
— Мгм…
— Да сейчас он уже крепко стоит — зам по капстроительству одного крупного объединения!.. Да он отлично помнит тебя: недавно керосинили с ним — он все расспрашивал! Все тебе сделает.
Заманчиво, конечно, сделать все — но какою ценой?
— А больше никого у тебя нет? — поинтересовался я.
— У меня есть кто угодно,— усмехнулся друг.— И скрипачи, и оперативники, и даже могильщики… но сейчас тебе нужен именно Фил!
— Ладно… диктуй координаты,— сломался я.
…В приемной стоял стол с машинкой, за ним сидела роскошная блондинка с горделивой прической… такая могла сидеть в приемной любой конторы… впрочем, без удивления я встречал теперь таких и среди учителей, и в учреждениях, управляющих искусством… названия места в наши дни не имеют решающего значения; дело в возможностях — не так существенно, в какой сфере.
— Простите, нельзя ли вас попросить…— начал я.
— Нельзя,— мгновенно отрезала она.
— Но… будьте все же так любезны…— настаивал я.
— Я буду к вам любезна в другом месте! — произнесла она грубую, но довольно таинственную фразу и, резко встав, с треском вывинтила из машинки лист и, покачивая бедрами, пошла к главной двери.
Я втиснулся вслед за ней. В большой пустоватой комнате в конце длинного стола под портретом сидел человек с бледным покатым лбом, заканчивающимся на затылке седым пушком. Вдруг на лице его, сильно выдвинутом вперед, появилась улыбка — полумесяц из железных зубов.
— Ну что, зверюга, и ты, наконец, обо мне вспомнил? — ласково-сипло проговорил он.
Я решительно не помнил его — сколько всего за последние годы произошло! — но он, видно, все помнил ясно… говорят, что у людей, находящихся там, память консервируется — им все ярче и милее представляются все подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.
— Ну, здоро́во…— не совсем уверенно поприветствовал я его.
— Помнишь, как у Боба ураганили с тобою? — Улыбка его стала еще шире.— Да-а… нехорош ты стал… но джазмен джазмена через полвека узнает!
— Ну! — воскликнул я.
Его я, честно, не помнил, но «ураганы» у Боба — как можно их забыть? Отличное было времечко — уже лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз и называли друг друга сокращенно на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди… но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!
— Ну, ты знаешь, конечно,— доверительно тихо проговорил он,— Вэл снова сел, Джага уехал…
Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Вэлом, и уехавшим Джагой, хотя конкретно не помнил их.
— А за тобой я давно слежу,— имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза.
— Да ну… ерунда! — Я смущенно отмахнулся.
Спрашивать, как он, я пока что стеснялся: во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых, он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.
Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга — наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.
— Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? — ревниво произнесла секретарша.
— Да не тренди ты — видишь, друг пришел! — отмахнулся он.
Он явно досадовал на присутствие здесь человека из чуждого нам поколения и даже — чуждого пола. Но она решила, видно, что если друг, так и не стоит с ним церемониться!
— Слушай, Фил, ты совсем, что ли, озверел? — Она глянула на часики.— Нам полчаса уже у Зойки надо быть!
— …Тафайте, тафайте! — Фил холодно, даже несколько враждебно помахал ей ручкой.
— Разорвать бы тебя на части и выбросить! — резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.
Такой накал чувств — тем более из-за меня — несколько смущал.
— Ко мне можно пойти,— неожиданно для себя пробормотал я.
Она, повернувшись, застыла у двери, но не глядела ни на меня, ни на него, а в сторону окна.
Фил, словно не слыша моей последней реплики, продолжал с застывшей улыбкой глядеть на меня. Немая эта сцена тянулась довольно долго, потом он вдруг медленно пошел к вешалке в углу, надел плоскую клетчатую кепочку, которая как бы еще крепче вдавила его огромную птичью голову в грудь, потом он надел длинный черный плащ и направился к выходу. Мы в некоторой растерянности следили за ним… Видимо, следовало считать, что мое приглашение принято: объяснять что-то дополнительно он считал явно излишним.
На улице я сделал движение к винному магазину.
— Взять что-нибудь?
— Ну, возьми конины, что ли? — небрежно проговорил он.
…«Конины»? Это значит — коньяка… Да — круто начинается это дело, но хорошо, что хоть как-то начинается!
От моей выбитой двери он почему-то пришел в полное восхищение.
— Вот так вот, Ирина Евгеньевна, настоящие люди живут! — поучающе обратился он к подруге.— Не то что вы, нынешние жлобы, понаставили дверей!
Она презрительно дернула плечом… черт! Вряд ли после этого она особенно будет меня любить, а от женщин на практике зависит очень много.
Фил вошел в мою пустую, слегка ободранную квартиру (давно я собирался сделать ремонт!) и то ли изумленно, то ли восхищенно покачал головой.
— Вот так вот! — снова обратился он к Ирише.— Никаких тебе стенок-гарнитуров, ковров и прочей лабуды! У людей все дела здесь! — Он шлепнул себя по бледному покатому лбу.
— Мне как раз не очень нравится моя квартира,— слегка смущенный таким успехом, проговорил я.— Она такая не специально у меня! А дверь вообще — только сегодня, наверное, выбита или вчера…
— Ясно? — Он снова строго обратился к ней.— Человек даже не знает, сколько дней без двери живет! — Для него я был дорогим воспоминанием о давних, святых временах бескорыстной дружбы. В глазах Ирины я явно становился все большим идиотом, но в оценке Фила все поднимался — во всяком случае, на этот вечер.