Эта самотрансценденция достигается через творчество и свободу. Человеческая свобода участвует в нетварной свободе Бога. Здесь, возможно, мы найдем выход из «онтотеологии». Личность – которая представляет собой свободное творчество – присутствует прежде бытия, покуда свобода предшествует бытию:

Личность первичнее бытия. Это есть основа персонализма. <…> Свобода безосновна, не определена и не порождена бытием <…> Поэтому только существует свобода, существует личность. Примат свободы над бытием есть также примат духа над бытием. Бытие – статично, дух – динамичен. Дух не есть бытие. О духе нельзя мыслить интеллектуально как об объекте, дух есть субъект и субъективность, есть свобода и творческий акт[258].

Прежде обсуждения подхода Бердяева может быть полезно указать на постоянство его метода. В его обзоре «Науки о человеке» Несмелова (1909) он писал: «К вере нельзя придти философским путем, но после пережитого акта веры возможен и необходим христианский гнозис»[259]. Философия Бердяева, которую он в другом месте сам определял как «мистический реализм», есть свободное и творческое размышление внутри христианского опыта веры. Дает ли такой подход настоящее понимание христианской концепции личности? Здесь мы сталкиваемся с серьезной критикой мышления Бердяева.

Критическая оценка бердяевского персонализма

Василий Зеньковский в своей «Истории русской философии», помимо общей оценки, дает резкую критику как метода, так и основной аргументации, касающейся основных понятий Бердяева – творчества и свободы.

Во-первых, утверждает Зеньковский, имеется противоречие между творчеством как свободным актом духа, направленным на освобождение человека «от мира и высвобождение всего его творчества», и объективацией творческой активности в определенных произведениях (включая моральные поступки), неизбежно связанной с этим миром. Парадоксально, что «…результаты творческого акта, его воплощения попадают во власть законов объективации мира»[260]. Но в этом случае, как замечает Зеньковский, «творчество теряет смысл»:

… Не помогает и утверждение Бердяева, что «всякий творческий моральный акт есть, по существу, конец этого мира, основанного (!) на поругании добра» [Опыт эсхатологической метафизики. С. 163]. Если, как пишет тут же Бердяев, «всякий творческий акт (моральный, художественный и т. д.) есть акт наступления конца мира, взлет в иной, новый план существования», то ведь все это остается фиктивным, ибо «результаты» творческих актов внедряют нас обратно в мир (падший) и тем его лишь укрепляют…[261].

Во-вторых, русский историк философии замечает парадоксальный солипсистский результат бердяевского персонализма, в основе которого лежит доктрина «свободы прежде бытия», поскольку «наша собственная природа не может быть источником нашей свободы». Для Зеньковского, первичность свободы ведет Бердяева дальше, «к ослаблению связи человека с Богом», так как «человек есть дитя Божие, но и свободы»… над которой бессилен Бог». Бердяевский «антииерархический персонализм» по существу… обособляет, а не соединяет людей, и так как личность «первичнее бытия», не рождается из «лона бытия», то момент плюрализма здесь налицо… Чтобы смягчить эту тенденцию к изоляции одной личности от другой и дать обоснование для «этики творцов», Бердяев вводит понятие «коммюнитарности», или «общности». Собственно, «окончательное преодоление одиночества» (солипсизма! – В. З.) происходит… лишь в мистическом опыте[262].

Итак, с одной стороны, понятие творчества при более близком рассмотрении оказывается неспособным избежать объективации и, следовательно, обеспечить основание трансцендентности личности (как сам Бердяев уверяет, «Объективация есть в первую очередь деперсонализация»[263]). С другой стороны, предельный характер свободы стремится к изоляции одной личности от другой. Хотя Бердяев и признает, что «эгоцентризм разрушает человека»[264], его недоверие к любой форме институционализации («иерархическому персонализму»), которая бы организовывала социальные взаимоотношения между людьми, привело его к концепции личности, очень близкой к лейбницевым монадам. Все эти противоречия оказываются устранимыми, как кажется, только на мистическом уровне.

Можно задаться вопросом, имеется ли теоретическая процедура исправления этих нежелательных результатов? Проблема, вероятно, лежит в понятии тварного мира, который Бердяев рассматривает обычно в отрицательном ключе, в его падшем состоянии. Если мир – не место для свободного развития человеческой деятельности, для соучастия человека в творческой работе Бога, но только для пассивного ограничения его творчества, тогда любой объективный результат его творчества ниспадает снова в мертвый мир вещей, и никакая трансформация или преображение материи не наступают в историческое время, но только в его конце, когда в историю вторгается эсхатологическое время. То же самое можно сказать об исторических взаимоотношениях между личностями: любая форма социального порядка будет в конце концов ограничением метафизической свободы личности, и только апокалиптическая эра Духа сможет разрешить внутреннее противоречие между двумя противоположными полюсами свободы (единого) и единства (многого)[265].

В более раннем разборе книги Бердяева «Смысл творчества»[266]

Зеньковский упрекнул автора за непонимание аутентичной церковной традиции, так как он не делает различий между христианством как «вечным идеалом, данным нам в Евангелии, и его историческим воплощением»[267]. Можно утверждать, что только правильное понимание церковного общения позволяет преодолеть замкнутость индивида в себе. Именно то, что Бердяев не смог выявить, как различные люди соотносятся друг с другом в свободной общности своих целей, критиковал Зеньковский в бердяевском подходе к личности. За пределами этой идеи находится богословский спор о соборности.

Является ли поэтому христианская философия личности неосуществимой без богословия?

Два богословских подхода к тайне личности: Сергей Булгаков и Владимир Лосский

Существуют два способа обращаться с религиозной проблематикой личности: либо можно сконцентрироваться на трагической ситуации человека в мире и затем рассмотреть его открытость трансценденции (этот способ был избран экзистенциализмом и самим Бердяевым), либо можно вывести антропологию из богословия, коль скоро Бог сотворил человека по своему образу и подобию (Быт 1:27). Этот последний подход можно рассматривать как альтернативную основу христианского персонализма, где отправной точкой служит божественная личность, а не опыт. Это было отправной точкой как для Сергея Булгакова, так и для Владимира Лосского[268]. Мы рассмотрим те аспекты их конкурировавших богословских учений о личности, которые могут пролить свет на два основных вопроса, поднятых при нашем анализе философии Бердяева: 1) как может творчество личности внутри мира открыть пути к трансцендированию самого мира? Другими словами, как мы можем понять трансценденцию личности? 2) Как следует понимать абсолютную свободу личности, чтобы избежать солипсизма?

Имеется, однако, фундаментальное богословское различие между этими двумя авторами. Булгаков, пытаясь объяснить возможность «богочеловечества», ищет позитивный («катафатический») метод, чтобы объяснить четыре негативных определения Халкедонского ороса. Он находит такой метод в идее Софии, которая обладает двойственностью состава: нетварная (София как οὐσία θεου) и тварная (человечество и творение Божье, Матерь Божья как эсхатологический образ церкви). Чтобы избежать пантеизма, ключевым понятием для Булгакова является ипостасность, возможность стать личностью, своего рода «материнская утроба» личности, но еще не реализованная вполне как личность. Динамическое соотношение между ипостасью и ипостасностью присутствует как в Боге, так и в человеке и соответствует двойственной Софии, земной и небесной.