Изменить стиль страницы

— Вот какой спрос пошёл на этот камень. Уже несколько человек приходили посмотреть и брали с собой. А Карп Гунька даже несколько грудомах потащил. Догадываюсь, что взял он для Кислия, потому что сразу же туда и подался.

— Ничего, для кого взял — узнаем, — ответил Гордей, — узнаем. — И подумал: «Саливон, шельма, наверное, уже пронюхал о таком сокровище и замышляет добраться до него. Но понизовцы опередят. Нужно, чтоб опередили! А как же…»

— Теперь слово будет за кузнецом Лаврином, — проговорил Головатый. — Может, оно жаркое только там, в степи, а дорогой выветрилось. И в кузнице будет с него только пшик… Посмотрим. А пока что, — приказал он. Савке, — никому ни одной грудки! Понял? — И Гордей кинул размятую чёрную мелочь, что держал в руках, в мешок с камнями.

На другой день утром Савка принёс мешки с горючим камнем в кузницу. На необычные крохкие чёрные глыбы пришли посмотреть многие каменчане. Люди брали камин в руки, растирали их на ладонях, некоторые даже пробовали на зуб.

— Ни горькое, ни солёное.

— Ни воняет, ни пахнет.

— Какая-то слипшаяся сажа.

— Деревянный уголь.

— Промоченная дёгтем земля, — гадали каменчане и терпеливо ждали, что будет с тем камнем на огне.

И лишь кузнец Лаврин не удивлялся. Года три тому назад он уже засыпал в свой горн земляной уголь, который ему завезли проезжие чумаки, что возвращались с поклажею с Дона и останавливались в Каменке починить поломанный воз.

— Знакомы с ним. Только тот, кажется, был помельче, но такой же чёрный, как сажа, — сказал Лаврин. — А это гляди какие глыбищи! Вот посмотрим сейчас, как он себя покажет, посмотрим…

Лаврин разбил молотом большую глыбину и насыпал на сухие сосновые щепки маслянистое крошево.

В кузню набилось полно людей. Любопытные толпились и во дворе, и даже на улице.

Лаврин поджёг щепки. Люди затаили дыхание. Пламя увеличивалось и увеличивалось, но потом начало затухать и вскоре совсем зачахло. Кузнец подкинул дров. И снова — то же самое. Несколько угольков начали было тлеть, однако тлели, тлели — и всё равно потухли.

Савка вспомнил, как было в степи в то утро, когда полыхал костёр около лагеря, а чумаки хотели его потушить. Метнулся в угол кузницы к бочке, набрал в кружку воды и покропил ею чёрное крошево.

— Вот так придумал…

— Чтоб не воняло.

— Ага, а то вишь какой запах…

— А может быть, дёгтем подживить…

— А ещё лучше было бы салом, — переговаривались шутники.

От кучки угля тем временем потянулись слабые сизые дымки, а когда мощным дыханием засопел кузнечный мех, из горла вырвались, взлетели густыми роями золотые искры, и в тот же миг уголь вспыхнул пламенем. Каменчане, которые уже начали было расходиться, снова набились в кузницу.

— Горит!..

— Горит! — передавали тем, кто на дворе.

— Вот это земляная сажа. Прямо диво…

— Это таки уголь…

— Да, диво дивное, будто земля, а горит.

— Берите-ка, хлопцы-молодцы, железо на серпы, — приказал Лаврин, — да попробуем, насколько жарок этот горючий камень.

Два молодых кузнеца погрузили в пылающий горн несколько заржавленных железных обрубков и ещё сильнее заработали мехом.

Вскоре выхваченный из огня обрубок они положили на наковальню и начали расплющивать его, удлинять, выгибать. Лаврин тоже стал выравнивать и заострять какую-то полосу, похожую на длиннющую подосину.

Перестук молотков неожиданно взволновал Савку.

Он мысленно перенёсся в далёкий степной хутор Зелёный в кузницу Данилы. Как наяву перед ним в отблеске пламени возникла Оксана, и ему даже будто послышалось её — тогда язвительно-острое, а сейчас такое милое: «Разве ж так бьют!..»

— А мне можно? — спросил Савка, беря в руки молот.

— А чего ж, — согласился немного удивлённый Лаврин. — Только надень сначала на себя фартук, а то мать потом не отстирает твою сорочку, надень и пробуй, — и он указал место около наковальни, против себя.

Зазвенели звучные удары.

— Не спеши, — сказал Савке Лаврин, — рукоять держи покрепче, а молот опускай свободно, размеренно и плавно. Вот так, вот так, — и он ударил своим молотом раз, второй, третий…

Лязг, высокий звон в кузнице с каждым мгновением нарастал. Работа у Савки шла весело.

Молодые кузнецы остановились первыми и начали подбрасывать в горн уголь.

— Вишь какой моторный, задал всем жару, — вытирая пот со лба, проговорил Лаврин. — Хорошо. Ей-богу, хорошо! — И он по-отцовски обнял смутившегося Савку. — Только знай, сынок: в кузнечном деле, как и во всяком другом, если хочешь быть мастером, а не портачом, нужно упражняться и упражняться, накоплять и приобретать умение. А ещё запомни — железо поддаётся настойчивым и сноровистым. Не зря же говорится: «Куй, пока горячо». Железо — вещь очень важная, из него — и лемех и копьё. Пистоль и плужный нож. Замок и ключ. Коса и я гага н. Вот как… Но для умелых рук нужно ещё и горячее сердце… Хорошо было бы, если б из железа выходили только косы, серпы, наральники…

— И гвозди, топоры, — подсказали молодые кузнецы.

— Да, всё, что для людского добра… А где ты взял этот горючий камень? — спросил вдруг Лаврин Савку.

— Там, — показал юноша на восток, — в степи, в краю каменных баб.

— Где именно? — сделал ударение Лаврин на последнем слове.

— Говорю ж вам, в краю каменных баб, — сказал во второй раз Савка. — Недалеко от берегов Северского, вблизи хутора Зелёного и Савур-могилы.

— Около той, о которой поёт наш кобзарь Стратин? — спросил один из подмастерьев.

— Да, около той, — подтвердил Савка, — по дороге из Азава. Как в той думе, вы ж слыхали, наверное?

Ой, в святое воскресенье
Рано да ранёхонько,
Когда туманы сизые вставали,
Когда ветры буйные повевали,
Когда тучи чёрные наступали,
Когда дожди дробные накрапали,
Тогда три брата из Азова,
Из тюрьмы турецкой, басурманской,
Ой, да из неволи утекали.

— Заслушались, заговорились, а железо-то перегревается, — спохватился Лаврин… — А ну-ка, хлопята-соколята, за молотки!..

Кузница снова наполнилась натужно-задыхающимся сопением кузнечного меха, пронзительно-высоким перезвоном молотков.

…Домой Савка шёл не спеша. Ноги отяжелели и гудели. Такое состояние обычно бывает, когда без отдыха вымолотишь хорошую копну пшеницы или когда без привычки в первый день косовицы нарвёшь косою руки и натрудишь спину. Но это утомление не угнетало Сапку, не клонило его к земле. Он ступал бодро, голову нёс высоко, даже гордо. Да и весь его вид будто говорил: «Смотрите! Я ковал в кузнице!..»

Савко было радостно и приятно: наконец-то осуществилась мечта его детства. Ему вдруг вспомнилось: зима, на дворе белым-бело. Морозно. Метель. Окна в хате покрыты льдом, замурованы. Снег заползает в оконные щели внутрь избы. Нестерпимо нудно сидеть день за днём на печи. Эх, выбежать бы за порог, на воздух или хотя бы в сени! Да куда там — холодно.

Но вот наконец потеплело. Окна оттаяли, в них уже не вмещалось золотое половодье. А солнце так и манит на простор.

И он выбежал из хаты как был — босой, без шапки, в одной сорочке. На дворе тепло. Завалинка уже высохла, парует, шастай по ней туда и обратно сколько хочешь. Около порога тоже сухо, да и на грядках, как видно, подсохло. А вон там далеко, под грушею, где виднеется пожелтевшая прошлогодняя трава, уже щетинится зелень. Как интересно смотреть на неё! А ещё лучше коснуться рукой…

В один момент он перебежал на то манящее под грушей место, и вскоре в руках у него был целый пучок зеленоватых, продолговатых и таких милых травинок. А вон, немного дальше, у вишняка, ещё зеленее. Ой, как там хорошо!., И желтобокие неугомонные синицы из того вишняка зовут: «Сюда, сюда, сюда…» А вон далеко за рвом, по ту сторону улицы, повторяется такое же: «Дзинь-дзинь — сюда, сюда…» — но только громче и беспрестанно: «Дзинь-дзинь…»