Вести такие записи ему было приказано начальством Алешковского коша.

Темнело. Гасан зажёг в канцелярии несколько свечей, а в сенях — плошку. Сторожук, чувствуя себя утомлённым, уселся около стола. Молчал. Балыга всё ещё продолжал мерить шагами канцелярию, раздумывая, всё ли, что нужно было сказать, изложили они в письме кошевому. Оба ждали, когда писарь перепишет начисто реляцию и принесёт им на подпись.

— А как вам, Марьян Саввич, ездилось? — спросил вдруг Балыга. Ему, видимо, надоело это затянувшееся молчание.

— Хорошо. Даже очень хорошо, — сразу оживился Сторожук. — Облюбовал, скажу вам, милейший, чудесный уголок, — он чмокнул от удовольствия губами. — Представьте себе: широкая долина, речка, густой ракитник. На пригорке, на солнечной стороне, можно заложить хуторок, да и не маленький. Сейчас там с десяток хатёнок беглецов из Черниговщины. Так что пока ещё ничьи. К тем, которые поселились, можно будет присоединить, как мы с вами, господин полковник, условились… — и он хитро подморгнул Балыге.

— Да, думаю, будет так, — сказал полковник.

— Конечно, отберём из тех, кто у нас сейчас на строительстве, которые покрепче и попокорнее. Заберём как своих, которые уже будто были у нас крепостными…

— Нужно иметь от канцелярии здешнего полка или от кого-нибудь из владетельных особ воеводства подтверждение, что те люди наши и будут крепостными из поколения в поколение, — проговорил, задумавшись, Балыга.

— А если повести так, будто они сами изъявили желание, чтоб даже поклялись на кресте: мол, хотим к такому-то хозяину…

— Что ж, и такой крючочек не помешает, — согласился полковник. — А где это вы, интересно, Марьян Саввич, нашли такой уголок?

Сторожук вытащил из кармана плотный, разлинованный, усеянный пометками лист и, разглаживая его, расстелил на столе.

— Вот оно, сударь, благодатное.

— Позвольте, позвольте, — забормотал поражённый Балыга. Он поспешно извлёк из ларца, что стоял около стола, такого же размера, как и у Сторожука, только с другими пометками, лист. — Да на этом же месте и моя метка. Вот тут должен быть мой хутор. Вот!..

— Ваша метка, господин полковник, немного в другом месте, — глянув на бумажку, взволнованно сказал Сторожук. — Ваша ближе к речке Берестовой. А моя метка — к берегу Кальмиуса.

— Да нет! В одном и том же месте! — возразил Балыга. — Я хочу округлить луга, рощи и также заложить хутор, — и он острым ногтем решительно очертил на бумаге широкий круг. — Вот так. Это будет моё!

— Я раньше облюбовал, раньше! — запротестовал Сторожук, пытаясь говорить сдержанно, но твёрдо.

— А может быть, я раньше?

— Я, милостивый сударь, приметил те места, ещё когда ехали из Каменки.

— Да будет господину судье известно, — повысил голос Балыга, — я подал на это место уже заявку в изюмскую и белгородскую канцелярии.

— Когда подал? С кем? — воскликнул удивлённо Сторожук. — Все бумаги отсюда идут через мои руки.

— Это моё дело и моё право! — гневно проговорил полковник. — Будет так, как я хочу!

— Будет так, будет так, — передразнил Балыгу, хихикая, Сторожук. — Ещё нужно доказать, оправдать своё право перед кошем.

— Докажу! — Задыхаясь от гнева, Балыга выхватил из рук Сторожука листок, в тот же момент кинул его в ларец, наступил на крышку коленом и сжал кулаки, готовый к отпору.

В это время с улицы послышалось тарахтение воза, топот конских копыт. Под окнами канцелярии раздались чьи-то голоса. Вошёл Гасан, поклонился, замахал руками, показывая, что в сенях стоят гости.

— Пусть заходят, — сказал Балыга. Он снял ногу с крышки ларца, но не отходил от него.

Почтительно приветствуя, кланяясь то Балыге, то Сторожуку, в канцелярию вошёл среднего роста, полноватый, уже немолодой, с чёрной густой бородкой человек.

— Дворянин. Помещик. Отставной ротмистр Синько, — негромко, но чётко проговорил гость, наклоняя голову. Когда умолк, вытянулся, а потом снова склонился и даже скрестил на груди руки.

— Просим!

— Просим! — сказали почти одновременно Балыга и Сторожук и тоже слегка поклонились.

На какую-то секунду гость застыл в скромной позе. Будто ещё ждал приятных слов приглашения или приветствия, но не дождавшись этого, заговорил с достоинством грудным, хриплым голосом:

— Я, господа, ваш хотя и далёкий, но сосед. Я из Ясенева, — вновь склонился в поклоне Синько и, хитровато щурясь, елейным голосом продолжал: — Извините за смелость, собираясь проведать вас, как соседей, я для знакомства кое-что захватил. Поверьте, от чистого сердца. — И тут же, не дождавшись разрешения, крикнул на улицу: — Эй! Где вы там?! Давайте скорей!

В канцелярию начали вносить мешки, сумки, горшки, оплетённые лозою бутыли, бочонки…

— С дороги, наверное, не помешает? — ухмыляясь, раскинул руки Синько, будто взвешивая на них что-то тяжёлое.

— А чего ж… Не помешает, — довольно заулыбался Балыга.

Вскоре стол был заставлен бутылками, всевозможными закусками.

Ужин начали молча. Синьку было непонятно, почему хозяева такие хмурые, неразговорчивые. Подумал, что из-за него: недовольны его внезапным, а может, и нежелательным появлением. Но он решил не обращать на это внимания.

Строя из себя чистосердечного, добродушного человека, Синько принялся угощать хозяев, и те вскоре повеселели.

— Я, господа, — прикидываясь скромным и в то же время рисуясь, заявил Синько, — владею людьми и овцами. Чего-чего, а шерсти у меня много. Но она, господа, вам, знаю, не нужна. А посему не шерсть, а вот это, тоже "настриженное" с овечек, от чистого сердца я жертвую для крепости, — и он положил на стол один пузатый от червонцев кошелёк около Балыги, а другой, такой же, — около Сторожука.

Хозяева довольно заулыбались. Поблагодарили за подарки.

Поднялись наполненные чаши. Синько, вздыхая, как бы между прочим стал сокрушённо жаловаться:

— Овечки у меня, друзья, смирненькие, пасутся, держатся одна около другой. А вот люди — беда! Есть такие, что так и норовят отлучиться, улепетнуть куда-нибудь. С десяток таких непокорных, неблагодарных прибилось и сюда, к крепости, к вам, господа. А закопёрщик у тех бродяг Тымыш Тесля. Такой из себя худощавый, высокий, длиннобудылый.

— Тесля? Кажется, есть такой. Да, да, есть, — подтвердил Балыга.

— Он работает плотником, — подтвердил и Сторожук. — Беглец. Только мы не знали, откуда он.

— Если на таких у вас не большой спрос и не жалко, то просил бы, господа…

— Одна птаха отлетит, другая — прилетит.

— Плотники, слава богу, прибывают.

— Были бы лопаты да топоры, а рук хватит.

— Работных у нас достаточно.

— Обойдёмся и без тех ваших…

— Обойдёмся, — спокойно, дополняя одни другого, заговорили Балыга и Сторожук.

— Вот спасибо! — не скрывая радости, воскликнул Синько. — А может, вместе с моими разрешите, господа, изъять и людей изюмского полковника Шидловского? Наш владетельный, глубокоуважаемый Фёдор Иванович очень просил меня передать вам об этом и даже дал на подмогу несколько своих гайдуков.

Балыга и Сторожук внимательно прислушивались к тому, что говорил Синько, и в знак согласия кивали головами.

— Извините, — входя с листом бумаги, проговорил Олесько.

Писаря пригласили к столу, но он отказался, учтиво поблагодарил и подал Балыге реляцию. Полковник пододвинул поближе к себе свечу, перечёл написанное, сделал несколько пометок и приказал немедленно отсылать реляцию нарочным. Олеську удивило: такая важная бумага — и пойдёт в Алёшки, минуя судью. Странно. Это впервые…

Сторожук насупился и недобрым взглядом смотрел, как Балыга передаёт реляцию писарю.

Заметив нелады между хозяевами, Синько наполнил чарки, предложил выпить. Сторожук отказался. Он встал, сунул в карман кошелёк с деньгами, попрощался с Синьком и вышел следом за Олеськой из избы…

В ту ночь судья не сомкнул глаз. Запершись в своей хате, он долго сидел над разостланным на столе чистым листом бумаги и чертил на нём, восстанавливая по памяти, место расположения облюбованного им уголка.