— В те времена гуманисты, к сожалению, не всегда были гуманными, — с горькой усмешкой поддержал Мацкявичюса молодой Сурвила.

— Вы, ксендз, должно быть, еще не закончили этой печальной истории? — осведомился Шилингас. — Признаюсь — слышу от вас много нового.

— Еще не кончил. Если интересно — извольте. Поговоришь — душу облегчишь, промолчишь — душа заболит…

И он рассказал еще несколько эпизодов: как в XVII веке сопротивлялись крепостные панам в Упитском и Укмергском поветах. Там тоже более десяти бунтовщиков повесили, других засекли насмерть. Жестокую кару навлекли на себя барщинники поместья Дервенай — имение принадлежало монахиням, да простит их бог… Кровавому усмирению подверглись взбунтовавшиеся меж-куйчские крепостные в начале XVIII века.

Ах, этот ксендз с его жуткими историями! Хозяйке дома надоело. Она напрасно пытается остановить гостя. Мацкявичюс не замечает или не обращает внимания на ее усилия. А сын издали делает ей знаки, просит не мешать. И Ядвига не сводит глаз с ксендза, заслушалась этих ужасов!

— Но не было еще в Литве такого крестьянского восстания, как в поместьях Шяуляйской экономии во второй половине XVIII века, — продолжает, повысив голос, Мацкаявичюс. — Словно буря, разразился гнев крепостных. Мятежники отказались повиноваться экономам и управителям, избрали свою власть и попытались распространить движение и на другие местности. Это не удалось. Восстание было подавлено вызванными войсками. Снова полилась кровь. Не успевает ее впитывать литовская земля! Одного вождя мятежников колесовали, двоим отрубили головы, двоих четвертовали и посадили на колы у большой дороги. Для прочих — плети. Ничего! Огрубевшие спины барщинников тогда уже привыкли к порке…

Мацкявичюс умолк, молчали и слушатели. Панн Сурвила, прижав платочек к глазам, вздыхала. Тяжелые шаги ксендза глухо стучали по полу гостиной. Горестную заботу выражали его стиснутые губы, запавшие глаза, исхудалое лицо. Но он еще не кончил страшной повести человеческих мук. Действительно, минуту спустя он снова заговорил низким, более спокойным голосом:

— Как сопротивляется народ угнетателям в наш век, мы видим сами. В тридцать первом крестьяне вступили в ряды повстанцев. И тогда во многих местах отказывались выходить на барщину, уничтожали записи повинностей, барщинных дней, оброков. В Жемайтии крепостные повернули оружие против дворян. Помещик Яцевич и вооруженными отрядами шляхты одержал над ними победу. Вожаков, как водится, убили или перевешали, а простых мятежников выпороли. Да! Превосходство дворян над мужиками и здесь проявилось со всей убедительностью! Вот, паны мои, лишь наиболее значительные эпизоды крестьянских бунтов за несколько веков. Что они показывают? Что стойкость мужиков в борьбе за лучшую жизнь не уменьшается, а наоборот — растет и крепнет. И говорю вам: то, что мы сегодня наблюдаем в десятках деревень и поместий Литвы, — всего лишь начало того, что увидим через год-другой.

Он замолчал, подошел к столу, отпил глоток остывшего чая и, опустившись на стул, спросил:

— Так что же вы, паны мои, думаете о своих людях?

Никто не ответил. Виктор и Ядвига по-прежнему стояли у раскрытого окна, изредка обмениваясь взглядами. Старые Сурвилы, Кудревич и Шилингас сидели, позабыв о чаепитии, Акелайтис стоял у стены, опираясь на спинку кресла, изредка проводя рукой по обвислым усикам, что-то обдумывал. С лица Стяпаса давно исчезло сдержанное выражение. Прислонившись к дверям веранды, он страдальческим взглядом смотрел на дальние поля, на деревья сада.

Наконец отозвался Кудревич:

— Ваша речь, ксендз, заставляет нас призадуматься. Крестьяне — исполинская сила. И если когда-нибудь они поголовно восстанут, перед ними не устоит ничто в мире, Но пока они в разброде. Это войско без вождя. Если хотите, чтобы оно победило, организуйте его и ведите.

Мацкявичюс обратил взгляд на молчавшего все вреся Акелайтиса. Уже не раз замечал ксендз, как Акелайтио, пылко одобряя идею восстания, сразу же остывал, чуть кто заденет панов или заявит, что успех дела зависит от крестьян. Глубоко засела шляхетская ржавчина в сознании этого "хлопа", при всей его деревенской простоте!

А Акелайтис, словно подтверждая мнение Мацкявичюса, на слова Кудревича откликнулся фразами из своей "Грамоты вильнюсского деда":

— Если мы, господа, хотим сплотить народные силы, то объединим их вокруг идеала дворянства и пойдем вместе с поляками. "Ибо, коли с поляками встанем, сами шляхтичами станем".

Он не окончил фразы, заметив суровый, укоризненный взгляд Мацкявичюса.

Вдруг за окном застучали колеса.

— Поглядите-ка, Стяпас, кто там приехал? — отрядил лакея пан Сурвила.

Вскоре в сопровождении Стяпаса в гостиную вошел Пянка. Все удивились позднему визиту. Пянка выглядел озабоченным, словно собирался объявить нечто из ряда вон выходящее.

— Прошу извинить за опоздание, — произнес он, здороваясь с хозяевами и раскланиваясь с гостями. — Задержался в пути. Я, паны мои, из Вильнюса. Сообщу вам нечто такое, что, я уверен, вас не только удивит, но и потрясет.

Все придвинулись поближе, Виктор и Ядвига отошли от окна, а Стяпас снова прислонился к дверям веранды.

Переведя дух, Пянка продолжал:

— Да, милостивые паны, возвращаюсь из Вильнюса.

Состоялось важное совещание. Подготовка к восстанию обретает конкретные формы. Простите, но не имею права оглашать фамилии. Однако движение вскоре охватит своим влиянием весь край. Прежде всего, мы устроили в Друскининкай патриотическую манифестацию и гулянье с участием множества дворян и простолюдинов. Ах, если бы вы видели, как великолепно выглядели пляски на поэтических берегах Немана! Играло два оркестра, до полуночи не смолкали национальные песни и мелодии. Господа танцевали с сельскими девушками и женщинами, а крестьяне, не конфузясь, кружили дам и барышень.

Кудревич скептически относился к братским манифестациям, затеянным ретивыми режиссерами. Он едко заметил:

— Не знаю, паны мои, насколько танцевальный патриотизм выдержит испытания огнем…

Пропустив мимо ушей эту реплику, Пянка восторженно делился своими впечатлениями:

— Подобное же гулянье под лозунгом братства сословий состоялось в день Люблинской унии и в Вильнюсе, в Бельмонтском лесу. Кроме шляхты, присутствовали преимущественно городские ремесленники. И скажу вам паны мои, что если в Друскининкай литовские селяне не слишком уразумели смысл празднества, то патриотический энтузиазм вильнюсских цехов возбуждал гордость! Какие там звучали речи, какие виваты и тосты! Как все целовались и обливались слезами, вспоминая о судьбах отчизны и ее невзгодах! Нет, пан Кудревич! Такие чувства бесследно не угасают! Они выстоят и под огнем!

Придвинувшись к стене, Мацкявичюс сидел, крепко стиснув зубы, зажмурившись, видно, погрузившись в свои мысли. Казалось, он не обращает внимания на речи варшавского витии.

Пянка принялся излагать, что произошло в тот день в Каунасе и как отозвался Вильнюс на каунасскую манифестацию.

— Манифестацию эту организовали шляхтичи — сторонники Речи Посполитой и унии. Символическое объединение Литвы и Польши должно было произойти на мосту через Неман. Ведь Каунасский край представляет Жемайтию, Литву, а Занеманье, Сувалкия — Королевство Польское. Под колокольный звон всех каунасских костелов огромная процессия со знаменами, с пением патриотических гимнов направилась через весь город к мосту. Полиция, уланский эскадрон и казачий отряд не сумели остановить толпу — было приказано не применять оружия. Процессия уже приближалась к Алексотскому мосту.

А по ту сторону Немана собиралась толпа из Гарлявы, Панемуне, Алексотаса. На мосту шествию преградили путь солдаты и казаки. Толпа попыталась прорваться, еле удалось избежать кровопролития. Тем временем солдаты успели убрать два понтона. Образовалась брешь, не позволявшая соединиться обеим процессиям. Казаки ретировались.