— Вы, ксендз, изволили совершенно правильно заметить, что мы, помещики, эгоисты и отстаиваем в первую очередь собственные экономические интересы, а отношения с крестьянами устанавливаем так, как нам представляется наиболее выгодным. Мне и некоторым другим эгоистам в нынешних условиях казалось особенно полезным для нашего хозяйства перевести крепостных с барщины на оброк, купить новейший инвентарь, нанять хороших работников, снимать богатые урожаи и использовать рынок в стране и за границей. Мы подсчитали, что шестьдесят, а иногда даже пятьдесят, сорок дней вольного труда заменяют сто дней барщины, а урожай с полей, обработанных наемным трудом, в два раза выше. Видите, господа, какова материальная разница, не говоря уже о моральном аспекте и соображениях гуманизма.

Мацкявичюс криво улыбнулся:

— Гуманизм по отношению к крепостным со стороны вашего сословия, — извините, пан Сурвила, не вас имею в виду — был весьма редкостным блюдом. В лучшем случае его заменяли сентиментальные вздохи для облегчения совести.

Сурвила ответил снисходительной усмешкой:

— Благодарю за откровенность, ксендз, что правда, то правда…

Добродушный Шилингас, почти все время молчавший, улучил повод вмешаться:

— Кое-кто, скажем, считает гуманным и сострадательным человеком и ионишкельского пана Карписа, который уже пятьдесят лет назад освободил без земли семь тысяч своих крепостных.

— Знаем, чем это кончилось, — перебил Дымша. — Некоторые из "осчастливленных", спасаясь от голодухи, арендовали у пана Карписа ту же землю, а другие чуть не задаром нанимались к нему работниками в поместье и на винокуренные заводы.

— Немало помещиков и царю петиции писали, чтобы всех крепостных отпустить на волю без земли, — добавил Кудревич.

— Правда, — подтвердил Сурвила. — Были и такие. Но я их не одобряю.

— Я тоже нет, — произнес Кудревич.

— И я, — повторил Шилингас.

Сурвила пояснил:

— Не стану говорить о справедливости, гуманизме, морали. Нет, прямой наш интерес и соображения безопасности требуют, чтобы у крестьян была земля. А то они нас так разнесут — ворон костей не соберет!

— Да, пан Сурвила, — согласился Мацкявичюс. — Крестьянам надо отдать землю, которую они обрабатывают. И притом безвозмездно, без всяких выкупов к повинностей. Крепостные за нее расплатились с лихвой!

Но Сурвила, спокойно улыбаясь, возразил:

— Помещики с этим не согласятся. И я тоже.

— И я, — подчеркнул Кудревич.

— И я, — как эхо вторил Шилингас.

Мацкявичюс косточками пальцев постучал по столу:

— Коли вы так рассуждаете, то не ждите от крестьян поддержки ваших замыслов.

Для Кудревича такой вывод не был неожиданностью.

— Знаю, ксендз. Я назначен мировым посредником. По роду своих обязанностей ознакомился с взаимоотношениями между крестьянами и помещиками. И должен сказать, панове, мы катимся к тому, что крестьянин и помещик станут смертельными врагами. Говорю "смертельными", ибо врагами они были все время. В борьбе, которая идет уже не со вчерашнего дня, в конце концов одержит верх крестьянин, ибо имя ему — легион. Провозглашенная царем реформа эту победу крестьян, а нашу гибель только отсрочит, но не устранит.

— Тем реформа нам и полезна, — заключил Сурвила.

— Стало быть, вы, господа, против восстания? — спросил Мацкявичюс.

Сурвила только руками развел:

— Видите ли, ксендз, восстание может идти по разным путям и преследовать разные цели. Вы вместе с крестьянами будете добиваться земельной реформы, дворяне — политических, государственных целей, которые опять же могут быть различными. Но для любой из этих целей непременная предпосылка — отделиться от Российской империи. Вот что нас объединяет. Откровенно говоря, я не верю, чтобы восстание теперь привело к этому. Вот почему я к восстанию не призываю. Но жизнь развертывается так, что оно наверно прорвется, даже и против нашей воли. Что ж?.. Выполню свой патриотический долг и поддержу восстание.

— Но вы не верите, что крестьянин добьется своей цели?

— Не верим, — признался Сурвила. — Восстание подготавливается и возглавляется дворянами и в лучшем случае достигнет только политического эффекта.

— Тогда уж, — язвительно произнес Мацкявичюс, — вам, дворянам, лучше совсем не вмешиваться в восстание. Победить может только крестьянин. Если он добьется победы, то достигнет своей цели. Потерпит поражение — все пока что пойдет ко всем чертям! А дворянство не только не осуществит никакой политической цели, но и подвергнется такому истреблению, что навряд ли когда-нибудь сумеет играть заметную роль в политической жизни Литвы.

Этот разговор заметно взволновал Мацкявичюса. При последних словах он встал и несколько раз прошелся по комнате. А Сурвила продолжил спор:

— Разгром, разумеется, будет опустошительным. И не только для дворянства, но и для крестьян.

— Поражение крестьян может быть только временным — их невозможно уничтожить. Раньше или позже — они победят! — провозгласил Мацкявичюс.

— Селяне, ксендз, уже и теперь страдают, — вставил Акелайтис, — они терпят поражение, противясь дворянам-помещикам. За примерами недалеко ходить — возьмем спор багинских крестьян со Скродским. Крепостные горько поплатились, ничего не достигли, а их стойкость и готовность к борьбе подорваны на долгое время. В случае восстания они будут держаться пассивно.

Мацкявичюс удивленно взглянул на Акелайтиса.

— Не знаете вы наших людей, пан Акелевич, хотя и вышли из их среды, — укорил ксендз.

И, расхаживая по гостиной, он пылко заговорил о крестьянах, словно обращаясь не только к Акелайтису, не только к находившимся в комнате, но и ко всем, кто сомневается в силе деревенского люда:

— Мужик упрям и своих обид не забывает, паны мои. Литовский народ уже несколько веков томится под гнетом вельмож и панов, а все же жив и вынослив. Еще более стоек, чем прежде, и готов подняться на борьбу за лучшую жизнь.

Расхаживая крупными шагами из угла в угол, Мацкявичюс заговорил про обиды, которые долгие столетия терпел литовский народ, про то, как он сопротивлялся угнетателям:

— Вы сомневаетесь, выстоят ли мужики, не иссякнут ли у них силы? Прошлое показывает, что нет. Вам, может, не приходилось знакомиться с историей крестьянских бунтов. А мне довелось. В Вильнюсе и в киевском университете я наткнулся на исторические документы — еще при Витаутасе, в начале XV века, жемайтийские крестьяне под Расейняй восстали, не вынеся гнета. Часть повстанцев пробилась до Клайпедского взморья и напала на владения ордена. Кражяйский наместник, созвав дворян, выступил против мятежников. Но только Витаутас сумел их усмирить.

И он стал рассказывать, как угнетали крестьян княжеские наместники, старосты, сановники церкви. Пропасть между знатью и крестьянством быстро углублялась. Там — роскошь, разгульная жизнь, здесь — нужда и голод. Бремя податей и даней все росло.

Когда умолк Мацкявичюс, Шилингас, человек очень начитанный, занимавшийся историей, сказал:

— Ксендз говорит правду. Образцом роскоши и расточительства в середине XVI века был сам король Сигизмунд Август. Представьте, для его стола ежедневно резали по быку, а для его придворных восемнадцать коров. А сколько истреблялось прочего добра! Королевским коням скармливали ежегодно по четыреста гарнцев овса. Красноречиво, не правда ли?

— Желал бы я быть в те времена придворным его милости короля, — шутливо вздохнул Кудревич.

— Но не желал бы я быть одним из тех, кто обязан был поставлять ему всю эту снедь, — заметил Сурвила.

А Мацкявичюс продолжал:

— Толпами дармоедов кишел не только королевский двор, но и поместья вельмож. Дани, сборы, подати с дыма и с сохи… Крестьяне изнемогали от поборов. Напрасно люди жаловались королю. Никто их и выслушать не хотел. Хоть и велико горе, а небо высоко — не взберешься, земля тверда — в нее не залезешь, говорят в народе. Оставался один выход — бунты, восстания. Всем известен бунт в Жемайтии, под Тельшяй, когда было вырезано множество наместников и дворян. Жемайтийский староста рьяно усмирял восстание. Одного крестьянина четвертовали, других повесили, у третьих отняли хозяйства. Уничтожались целые селения. Станут ли паны жалеть мужичье! От жемайтисов не отставали И аукштайтисы. Как говорится — беда беде руку протягивает. Укмергские и аникшчяйские крестьяне взбунтовались, когда после недорода им приказали везти сено и овес для королевских конюшен. Вождя повстанцев Буйвидаса схватили, а жена его бежала. Вот вам несколько подробностей из царствования короля, заслужившего в истории имя гуманиста.